Далеко от неба

Неожиданно Юрка выскочил из полосы тумана на яркий солнечный свет и совсем близко увидел черные вымершие избы Чикоя. Просека выходила здесь на старую дорогу, которая чуть поодаль заканчивалась у обрывистого берега. Раньше тут был перевоз, и дорога полого спускалась по мощенным закаменевшей лиственницей сходням к самой реке. Сходни, лишившиеся ухода, позапрошлогодним половодьем окончательно смыло, берег год от года осыпался, подбираясь глинистым откосом к самой дороге. С места, где остановился Юрка, чтобы добраться до первой околичной избы, надо было спуститься с обрыва к самой воде, а затем снова карабкаться наверх либо перебираться через довольно глубокий овраг, неожиданно появившийся несколько лет назад. По дну его, год от года набирая силу, торопился ручей. Овраг окончательно отрезал заброшенную деревню от дороги, ведущей в поселок. Как с оглядкой перешептывались знающие люди, ручей и овраг появились неспроста — чьи-то руки лет десять назад безошибочно вскрыли в подскальном уступе притаившийся ключ, и освободившаяся вода, обежав острый клин кедрача на самом краю деревни, устремившись к реке, быстро проложила глубокое русло, которое несколько весенних половодий превратили в овраг, отгородивший бывшее человеческое жилье от возможных посельщиков. Строить мост через неожиданное препятствие, а уж тем более прокладывать новую дорогу в обход никто в ближайшее время не собирался. А вот место для закрадки на выходивших из тайги к старой переправе лучше, чем в этом уже густо заросшим ежевичником, черемухой и бояркой овраге, поблизости точно не было. Как раз оттуда и услышал Юрка голос матери.

— А мне теперь, Иннокентий Степанович, всё одно: что ты меня застрелишь, что органам передашь. Разницы никакой. По мне, чем быстрей, тем лучшей. Маяты да тоски помене. Спихни нас с ним в реку, и поплывем мы, как мечталось, в далекие края. Один следок останется — круги на воде.

— Я тебя, Верка, за мужика поначалу принял. Так что извиняй, что оружие твое покалечил. И руку вон, кажись, прихватило… Давай, что ль, помогу? Завяжем чем…

— Ой, не смеши, Иннокентий Степанович. Верно, что вы, Рудые, вовсе дурные. Я тебя убивать собралась, а ты помощь оказывать. Чтобы мучилась, что ль, подольше? В живых оставишь, все равно в воду кинусь. Не жить мне теперь.

— Ну и дура, если разобраться. Из-за такой погани жизни себя лишать? И золото погань, и этот… Не знаешь, что ль, что он твоего мужика на заимке живым сжег? С дружками своими. Я его давно скараулить хотел, да все руки не доходили. А теперь видишь, как все сошлось? Не пресеки я его сейчас в порядке самозащиты, сколько еще душегубства в окрестностях могло произойти. Ты о золотишке ему доложила?

— Я. Застрели меня, Кеш, все легче.

— И про мужика своего знала, что он его?

— Знала. Выследить хотела и пристрелить, как собаку. А когда выследила — рука не поднялась. Лежит в своей норе весь в жару, бредит, дружки бросили — тиф. Ладно, думаю, сам подохнет, дня не проживет. И мне грех на душу не брать. Только и делов, что пить подала — просил очень. Захлебнулся, глаза открыл — синь небесная. Слова такие красивые говорил, каких я сроду ни от кого не слыхала. Потом уже все про его судьбу разузнала, все открыл. Не дай бог еще кому такую муку испытать, через какую он прошел. Вот и получилось — хотела убить, да разум потеряла…

— Дела. Как сажа бела.

Они надолго замолчали. Юрка подполз к краю обрыва и заглянул вниз.

У кустов боярки, сплошь усыпанных рдеющими ягодами, понуро стоял конь, лениво отмахиваясь хвостом от очнувшихся на солнечном тепле паутов. Неподалеку от весело журчавшего ручья, подмяв сломавшимся телом стебли ослепительно-желтой пижмы, лежал человек, в котором Юрка без колебаний опознал ночного гостя, хотя и не было на нем сейчас плаща с капюшоном, а длинные светлые волосы закрывали лицо. Рядом, зажимая пораненную руку, сидела мать, мертвыми остановившимися глазами глядя на темную речную воду, которая медленным водоворотом втягивала в себя солнечную воду ручья. Иннокентий Рудых сидел на выбеленном временем и водой стволе бывшего топляка. На коленях у него лежал карабин, у ног лежала большая черная собака — знаменитый на всю округу Малыш, за щенков от которого, не торгуясь, отдавали до десятка шкурок соболя. Юрка не сразу понял, что Малыша тоже застрелили, и только когда разглядел на песке смазанный кровавый след, догадался — умирающий пес полз к своему хозяину, чтобы умереть рядом с ним…

В реке тяжело плеснула какая-то рыба. Иннокентий посмотрел в ту сторону и медленно, словно нехотя, поднялся.

— Ну, чего, девка, делать будем? Задала ты мне со своим полюбовником задачу, легчей заново на белый свет появиться.

— Стреляй, Кеша, стреляй дурную бабу. Тебе, глядишь, еще и награду дадут.