Далеко от неба

Вторая дорога вела на север, к старому, едва дышащему на ладан прииску. Но в ту сторону дальше самого прииска и вовсе не было резону подаваться, настолько безжизненно и непроходимо было тамошнее предгорье, изуродованное многочисленными распадками, ручьями, каменными осыпями и отвалами на несколько раз перемытой старателями породы. Каждый решившийся направиться к поселку с этой стороны, поневоле не миновал бы полумертвый прииск, где оказался бы под прицелом нескольких десятков сощуренных подозрительностью и затаенной злобой глаз. Даже с тощей котомкой, а не то чтобы с тяжелыми, притороченными к седлу сумками, не стоило оказываться на виду у приисковой шпаны, скрывающейся от неизбежной мобилизации в замаскированных вдоль отвалов землянках и изнывающей от голодухи и отсутствия спиртного, начисто исчезнувшего из обихода с самых первых дней войны. Ни за что не стал бы Иннокентий возвращаться этой дорогой.

Третья же, некогда ухоженная, а теперь заброшенная и полузаросшая дорога вела к деревне Чикой, несколько лет назад окончательно вычеркнутой из списка живых из-за полного отсутствия переселенных в Якутию обитателей. Большие, темные, на века рубленные из кедра и лиственницы избы привольно расположились на крутом речном берегу и слепо пялились выбитыми окнами в густо всползающую на заречные сопки тайгу. Власти несколько раз пытались поселить в опустевшей деревне поселковых охотников и работяг с хиреющего прииска, но никто из них так и не прижился — не то боялись возвращения прежних хозяев, не то, скорее всего, не надеялись справиться с трудной здешней землицей, ломать и холить которую было под силу лишь прежним хозяевам, с большими и яростно работящими семьями. Выстоять без лада и силы в семье здесь нечего было даже и пытаться. Тем более людям случайным, больше надеющимся на фарт и таежную добычу, чем на собственные силы и уверенную укорененность в дедами и прадедами выбранном на Земле месте…

Когда мать, миновав последние по их улице дома, свернула к картофельному полю, а потом пошла через него наискось к заброшенному кладбищу, вплотную к которому высились штабеля заготовленного еще в прошлом году, но так и не вывезенного леса, Юрка догадался, что она коротким путем спешит на старую просеку, которой до Чикоя чуть больше трех километров — намного меньше, ежели добираться дорогой. За Чикоем через болотистую луговину тянулись только охотничьи тропы в тайгу, разбежавшиеся по ухожьям на многие десятки километров, вплоть до дальнего хребта, неприступно синевшего в едва доступном глазу отдалении. Пойти сюда мать могла, только догоняя человека, недавно покинувшего их дом — никакой другой причины Юрке в голову не приходило. Значит, окончательно надумала податься с ним неведомо куда. Поняв это, Юрка припустил следом, тем более что мать уже совсем затерялась за штабелями бревен.

Туман, ближе к реке стал густым и вязким, росная высокая трава, цепляясь за ноги, мешала бежать. Выбившись скоро из сил, он, всхлипывая, побрел навстречу тускло прорезавшемуся сквозь туман солнцу. Шел долго, и когда совсем уже потерял надежду догнать затерявшуюся в невидимом из-за тумана пространстве мать, где-то впереди раздался выстрел.

Вздрогнув, Юрка остановился. И почти сразу услышал еще два выстрела, а вслед за ними женский надрывный крик, сразу оборвавшийся, словно кричавшей зажали рот или ей самой не хватило дыхания довести до конца тоскливую, полную ужаса и боли ноту. Юрка сразу понял, что кричала мать, хотя голос был совсем не похож на ее обычно спокойный низкий голос. Похолодев от ужаса, он хотел кинуться назад, но ослабевшие ноги не захотели сдвинуть с места разом обессилившее тело. Замер, вслушиваясь в окружающие звуки. Невыносимая тишина, навалившаяся за криком, напугала его сильнее, чем выстрелы. Она таила в себе неведомую опасность, и в любой момент эта опасность могла обрушиться на него. И тогда он побежал. Но не назад, как поступили бы на его месте многие, а вперед. Впереди была мать, которая его защитит и спасет, как это не раз происходило раньше. Он всегда был неколебимо уверен в ее силе и способности найти выход из самого безвыходного положения. Даже сейчас ее оборвавшийся крик показался ему не беспомощным и жалким, а яростным предвестием отчаянного сопротивления. Мать была сильным человеком, которого не могли сломать самые тяжкие обстоятельства. Он не раз слышал это от других, да и сам догадывался, что так оно и есть. Мать никогда не кричала на него, не повышала голос, не плакала, когда случалось что-нибудь особо неприятное с ним или с нею. Говорят — сам он этого не помнил — что когда она узнала о страшной смерти отца, то только побелела, как полотно. Но ни крика, ни слезинки от нее так и не дождались. Сказала тихо: «Узнаю кто — убью». И все поверили, что так оно и будет…