Далеко от неба

Только-только начиналась осень первого года войны. Хотя нет, в школу он пошел уже после этого на всю жизнь запомнившегося дня. Значит, был конец августа. Самый конец августа. Светало часов в пять. Ну, может быть, чуть раньше. Серый туман пасмурного рассвета после ночной непроглядной темени уже смутно прорисовал прямоугольник окна, когда Юрку разбудил слабый стук осторожно притворенной двери. В другое время он не придал бы этому стуку никакого значения — мать, наверное, вышла по какой-нибудь надобности во двор — повернулся бы на другой бок и снова засопел до полноценного утреннего пробуждения. Но сегодня он сам наметил проснуться как можно раньше, хотел чуть свет пробежаться со старенькой ижевкой покойного отца к березняку за ближнюю кулигу, где, по словам то и дело шмыгающего носом Ваньки Коркина, на черной от старости березе обосновалась на ночлег стайка отъевшихся на ржаном жнивье пальников. Ванька, конечно, соврет — недорого возьмет, а с другой стороны, какая ему корысть зазря дурика лепить? Уличат в откровенном вранье, пенделей навесят, сколько не жалко. Да и кулига недальняя, за полчаса добежать — раз плюнуть.

Юрка, которому только что стукнуло в том году девять лет, осторожно сполз с кровати и потянулся за брошенными на табуретку штанами, когда его внимание привлек неразборчивый шепот в горнице. Разговаривали двое. Голос матери он узнал сразу. Она о чем-то спрашивала. Незнакомый мужик отвечал ей коротко и раздраженно.

Юрка на цыпочках подкрался к ситцевой занавеске, отделявшей его спальную каморку от остального пространства дома и, осторожно оттянув от косяка занавеску, заглянул в комнату.

Керосиновая лампа едва светила, видимо, мать привернула фитиль. Двое стояли у стола — мать и высокий мужик в тяжелом брезентовом плаще с капюшоном. В дом вошел, а плащ так и не снял, видать, вскорости собирался податься прочь. Из-за тусклого света лампы, из-за плаща, из-за капюшона, наполовину прикрывавшего лицо, узнать гостя было невозможно, и Юрка, как ни пытался угадать, кто же все-таки это был, так и остался в неведении. А ведь он знал наперечет всех оставшихся в поселке мужиков, среди которых, по его разумению, наверняка не было того, кто мог среди ночи вести с его матерью разговор, который ни одна живая душа не должна была слышать. Об этом Юрка догадался сразу. Стоя за занавеской, он отчетливо слышал каждое слово, несмотря на осторожный шепот разговаривающих. И запомнил почти все, хотя до многого, по тогдашней мальчишеской дурости, дотумкал не сразу. Уже самые первые услышанные слова обожгли своей значительностью и тревогой.

— Страх во мне, сама знаешь, ваша власть каленым железом выжгла. И душу не пожалела. Нет ее у меня, пустота. Так что нечего теперь Бога понапрасну поминать.

— Когда я поминала?

— А должна была. На такое дело сговариваешь, перекреститься не помешает. Кешку Рудых — это тебе не зверя на солонце скараулить. Не получилось бы заместо золотишка на лбу шишка.

— Ну, значит, нечего тогда и гоношиться. Зря я тебя с места сорвала.

— Может, зря, а может, самый раз. Не решил еще.

— Пока решать будешь, война закончится.

— А война тут при чем?

— Так раздумает Иннокентий государству помощь оказывать. Сообразит, что с него и помощь заберут, и самого наизнанку вывернут, а потом на осине повесят. Наш уже в область звонил, органы в известность поставил. Чтобы, как только тот вернется, сразу на дознание. А после них нам ловить уже нечего будет, все подчистую выгребут.

— Если есть что грести.

— Есть, не сомневайся даже. Рудые — они все дурные, врать нипочем не станут.

— Что дурные, точно. Я этой гребаной власти — осиновый кол, а не золотишко. Конец ей уже отмерен. Правильно говоришь, войне еще месяц-другой от силы. А немцы — народ культурный, с ними договориться всегда можно. Если сладится, как предлагаешь. Снимемся с тобой отсюда — и ищи-свищи. С таким богатством где угодно обосноваться можно.

— Сладится, если по уму и с оглядкой.

— Вот и я говорю, что с оглядкой. Дело рисковое. Если Кешка не вернется, они всю тайгу по сосенке пересчитают.

— Пускай считают. Про меня никому в голову не стукнет, а ты уже сколь лет в неживых числишься. Переждем, пока все уляжется, и заживем, как мечталось. Хоть несколько годков. Мне-то уже осталось бабьего веку всего ничего.

— Не беднись. А то я не знаю, какие кобели к тебе шастают.

— Дурной. У нас сейчас доброго кобеля сыскать, легче вовсе о них понятия не иметь.

— Вот и не имей. Узнаю — в землю живой закопаю.

— Ты мне еще не муж, чтобы ответ невесть за что спрашивать. Лучше об деле думай, а то я еще кого сговорю. Или сама в тайгу подамся. Такой случай раз в тыщу лет бывает, а он все решить не может. В последний раз спрашиваю — пойдешь?

— Сколь, говоришь, принесть обещал?

— По прикидке не меньше чем два пуда. Старики рассказывают — целых сто казаков его везли, да так и сгинули бесследно. А Кешка, видать, отыскал. Он в тайге, как в родной избе, с закрытыми глазами наскрозь пройдет и не спотыкнется.

— Я за эти годы не меньше его вокруг здешних елок пошастал. Не ты, вовсе бы одичал.