Дайте точку опоры

Умнов, будто ничего не слышал, молча рвал акты в клочки. Бросил обрывки в плетеную корзину под столом.

— Маленькая честность лучше большого бесчестия, как сказал бы мой товарищ-журналист… Шкафы будем ставить на новое испытание!

3

Неяркий свет, фильтруясь сквозь серые плотные шторы, заполнял всю комнату позади рабочего кабинета главного конструктора. И от этого в ней было как-то особенно уютно. И — удивительная тишина. Мягкие, молочного цвета обои как бы впитывали свет, и казалось, стен или вовсе нет, или они раздвинулись — комната широкая, просторная.

Все здесь расставлено точно так, как в той, иной комнате, память о которой Борис Силыч хранил с давних, довоенных и каких-то безмятежных лет — такими они, по крайней мере, представлялись в минуту, когда он мысленно возвращался к ним. Просто, наверное, восприятия молодости всегда светлее, оптимистичнее — не осмыслены еще все жизненные перипетии, не расставлены те ограничительные светофоры, какие неизбежно впоследствии выставляет для себя зрелость…

Да, все в точности: книжные шкафы, невысокий полированный деревянный стол посередине комнаты, свободный, не заваленный бумагами, «вэфовская» радиола справа. Не поворачиваясь в кресле, протяни только руку — и вот ее белые клавиши; впереди, на дальней стене, небольшая доска; она повешена там для того, чтобы можно было встать из-за стола, пройтись, размяться. Словом, все, как у профессора, а после академика Никандрова — учителя, и в этом не стыдно признаться ему, Бутакову, в свои «за пятьдесят» лет. Да, как в его доме, порог которого студентом, после аспирантом переступал с затаенной тревогой, ледяным восторгом. Входил словно в храм, где все таинственно, полно неизъяснимых ощущений и открытий. И нет, не простая дань памяти, способной идеализировать прошлое, заставила Бутакова копировать своего учителя. С годами он понял разумность такого жизненного уклада. И в немногие часы, свободные от заседаний, административных обязанностей, разъездов по министерствам, вызовов на Старую площадь, он любил уединяться в этой комнате. То были часы «вето», и секретарша Ася заученно, твердо поставленным голосом, в котором так звучали правда и искренность, что в них нельзя было хоть на секунду усомниться, с легкостью отбивала многочисленные атаки: «Бориса Силыча нет». А дальше шла добавка — в Цека или Совмине, смотря откуда звонок или посетитель. Только избранным суждено было в такие часы преодолеть стальной Асечкин барьер, только тех, кого она называла «он», «оттуда», «сам», она соединяла с комнатой позади кабинета.

Борис Силыч — велик, недосягаем. Она знала, что там, в той комнате, совершаются тайны творчества, потому что всякий раз становилась свидетельницей — когда Борис Силыч выходил оттуда, начинали озабоченно бегать сотрудники из расчетного и теоретического отделов. И к ним уже не подступись — отмахивались, кидали на ходу: «Главный опять выдал ребус — мозги ломаем!»

…Сквозь полуприкрытые веки Борису Силычу отчетливо виделось, что свет в комнате загустел, стал молочной белизны. И хотя вся привычная обстановка комнаты действовала успокаивающе, он с минуту стоял в задумчивости возле стола. «Неприятности, неприятности, — тихонько отстукивал в голове невидимый молоточек. — Треклятая функция!»

«Треклятая» — любимое словечко Никандрова… Вот ведь пришло же в такую минуту! В нелегкую.

Он знал это «ощущение стены» — уперся, дальше, кажется, нет ходу. «Нет ходу», — произносит мысленно Борис Силыч, грузновато устраиваясь в жестком деревянном кресле у стола. На краю, по углам стола, на всей его пустой и обширной поверхности — два гироскопа: поменьше — черный, отливающий вороненым закалом стали; большой, под плексигласовым цилиндрическим колпаком, сверкает никелированной гладью массивных стальных кругов. Оба — подарки в пятидесятилетний юбилей. Круги замерли, недвижны, и все сооружение, воздушное, легкое, напоминает увеличенную и застывшую форму электронно-ядерного строения какого-то сложного элемента — ядро опутано перекрещивающимися электронными витками-уровнями.

Да, математическое «описание» этого элемента в схеме контура управления «Катуни» уже не ограничишь линейным уравнением, отбросив многие составляющие «за малостью». Уравнения получаются этажные, нелинейные. Их надо решать. Что ж, далеко вгрызся в глубь секретов теории, а вот теперь эта функция… Разрывная функция. Если бы только удалось «сгладить» разрыв, как говорят математики, аппроксимировать! Тогда бы упростился весь путь дальнейшего исследования. И он уже, кажется, видел реально, отчетливо ту новую «дверь», какую был готов открыть. Но ключ… Он, словно в тайнике, лежит в решении этой функции.