Дача на Петергофской дороге

— Сейчас, sorella![35] Сейчас, — говорила бедняжка. Ее опять окружили.

— Не все, не все! Ради бога! Ведь я должна заплатить… только одному…

— Так выбирай же счастливца!

Беппа была в нерешимости, на щеках сильнее загорелся румянец, а очи будто хотели спрятаться в землю.

— Да где же ей выбирать! — заметили девушки.

— Правда; она еще у нас глупенькая, — прибавила сестра Беппы. — Я за нее выберу.

Кого-то выберет Мариетта?

Синьоры оправились, стали во фронт, приготовились, будто на инспекторский смотр, и каждый с жадностью следил за малейшим движением глаз Мариетты. Эта дева рока выбрала старшего и самого невзрачного из толпы артистов и с приличною важностью подвела к сестре. Счастливец невзрачный протянул было губы, но Беппа вздрогнула, как змея увернулась, стала поодаль, вздернула носик, нахмурила свои темные брови, поворотилась:

— Выберу и сама. Вам, синьоры, всем поплатились подруги, а я заплачу тому, кто один не брал поцелуя. — Тут она, краснея, указала взором на Константина.

— Кто бы подумал? Видно, у него бабушка ворожила, видно, его в сорочке мать родила! Счастливец!

Как порох вспыхнуло его сердце от искры злодейского взора. Поплатилась же и Беппа за свои артишоки и, покраснев до ушей, понесла их на рынок, будто краденый товар; только идучи она была задумчива и, говорят, часто бралась за сердце, будто старалась увериться, что оно на месте.

II

И Константин также убежал с поцелуем Беппы, будто с украденным сокровищем. Он спешил в мастерскую; он любил свою скромную мастерскую; все в ней было так хорошо, так чисто, так добропорядочно, что, не будь тут картин да мольбертов и прочая, вы бы и не узнали, что тут живет художник. (Известно, что художники самый домовитый народ!)

Месяца за три до начала нашего рассказа Константин Л*** приехал в Рим, куда привез с собой чистое, девственное сердце, смелый ум, обещавший глубокие воззрения в будущем художнике-творце, истинное дарование, преобладающую страсть к искусству и пламенное желание сделаться вторым Рафаэлем — ни больше ни меньше. «Я простой человек, — думал он, — да ведь и Рафаэль был не ангел: возможно — одному, доступно и другому!» Таковы были невещественные сокровища, привезенные нашим героем в Вечный город. Что же до его вещественного состояния, то оно было скромнее — так скромно, что даже о нем не стоит и упоминать. Константин, однако же, не только не жаловался на бедность, но подчас чуть ли не считал себя богачом. Светлые надежды играли около него алмазными брызгами водопада. Он засматривался на них, как дитя, и был счастлив. Отправление в Италию была его первая сбывшаяся мечта и вместе как бы залог, что сбудется все остальное.

Его отъезд был торжество, а путешествие — продолжительный праздник. Приехал в Рим; побежал прямо в Ватикан, не отряхнув даже дорожной пыли. Стрелою пронесся он мимо первых картин чудной галереи, не глядя, прошел мимо Иеронима^{47}, боясь искушения, и вот он там, куда влекло его жаждущее сердце: перед ним — «Преображение Христа»!^{48} Но что у него на душе, того не берусь изобразить: и своего впечатления не сумел бы я высказать, а Константин — был художник; знаю только, что он долго стоял неподвижно, будто окаменелый. Потом зарыдал, как дитя, и долго рыдал; потом сладостное религиозное умиление расцвело улыбкой на устах; потом он как исступленный стал бить себя в грудь, будто все ощущения страшного беснующегося перешли в эту грудь; наконец, он снова залился слезами и с кроткой молитвой на душе тихо вышел из галереи. Целый этот день Константин не ел, не пил и даже не подумал об ночлеге. Ночь застала его у каких-то развалин; он завернулся в плащ и положил пылающую голову на обломок кариатиды.

Нет сна. Уныние, как червь, заползло ему в душу, точит ее. «Еду, — думает Константин, — возвращусь восвояси, куплю полоску земли, сделаюсь пахарем: только не живописцем. Пойду в матросы, стану учиться лазить по веревкам. Свалюсь, — тем лучше! Упадет не художник. Не хочу быть маляром. Мне сделаться Рафаэлем! Мне! И я мог на это надеяться, об этом мечтать?.. Недаром же мечту зовут безумием. Не хочу быть маляром, не хочу, тысячу раз нет, нет! Нет!..»

Дитя! Так встретил он первое сомнение, которое потрясло великолепное здание его надежд! Где же былая отвага? Где вера в будущее? Где смелые попытки? Где все, все, что прежде лелеяло, нежило, ублажало его беспокойного младенца-вдохновение? Куда скрылась эта баловница няня, надежда! Натворила бед, старая обманщица: нашептала сказок и бросила дитя без присмотру! Игрушка его разбилась вдребезги. Бедное дитя! Что-то с ним будет!

Проходит день, другой, а Константин еще в Риме и уже не думает менять кисти на плуг; всякий день ходит он любоваться и отчаиваться перед Рафаэлем, но уже деятельность сменила уныние. Душа его рвется к недосягаемому. «Умру, — думает он, — но не отступлю!» И подлинно! О, он чуть не умирает над работой. Опытные художники дивятся его неслыханным успехам, изумляются перед смелостью его очерков.