Дача на Петергофской дороге

Но в то самое время, как дела Константина по художественной части принимали такой печальный оборот, любовные дела его процветали. И он уже мог говорить «моя Беппа», и его Беппа поспорила бы исправностью с красным солнышком, когда Константин по условию поджидал ее у каких-нибудь развалин. Только скоро ни любви, ни поцелуев Беппы недостало, чтобы пополнить ужасную пустоту. Мрачно становилось внутреннее небо художника, яркие звездочки надежд его редели, бесцветность, бесцелье будущего пугали его. Наконец дошло до того, что проходят целые дни и он не ищет Беппы, даже не думает о ней! Ему не до нее. Он чего-то ждет не дождется; что-то зовет не дозовется!

Но вот голос его души услышан и снова нахлынули давно небывалые вдохновения. Константин в восторге; он спешит ловить налетных гостей и приголубить их честной, трудолюбивой беседой. И снова повезло Константину; и хотя еще не то чтобы совсем на прежний лад, но жить и работать стало и легче и веселее. И стал он замечать чудные перемены. Посмотрит, то уголок приберется, то другой, то гардина будто выцветится, то между дурными красками начнут появляться хорошие. А там, глядит, и пыль начала пропадать, будто ветерок сдувает невидимым крылышком; а там и комната веселей стала; стекла просветлели, виднее стало работать.

Таким образом, постепенно и почти незаметно, все приходило в прежний порядок. Мало того, и мысли стали послушнее ложиться на полотно, краски стали мягче и вообще материальная часть снова перестала озабочивать живописца; но со всеми этими переменами глаза и мысли Константина свыкались не вдруг, в них соблюдалась такая строгая постепенность, что он никак не умел отдать себе отчет, каким образом произошло переобразование, и только тогда успел изумиться, когда все пришло в прежний порядок.

«Странно!» — подумал тогда Константин и начал размышлять об этом непостижимом обстоятельстве, да вдруг, откуда ни возьмись, навернулась идея, из которой составился план для большой картины, чудный план, за которым давно и тщетно гонялся наш художник. Вдохновение промолвилось, вспыхнуло. Прочь все посторонние думы! Скорее скромный халат, кисти, краски, живо за работу!

Закипела работа. Не успеет художник обдумать фигуру, и она, будто по писаному, стелется на полотно, выдается обманчивым барельефом и, словно живая, вдыхает в себя все страсти, перечувствованные за нее художником. По-видимому, труд начат под счастливым созвездием. Константин видит уже в нем высокое подножие своей грядущей славы. В этой картине, как в микроскопическом зеркале, он провидит себя гигантом, и в то же время, как дитя, он смеется и плачет, и задумывается и пляшет перед своим сокровищем!

В картине все его думы, в ней его любовь, в ней его мечты, в ней его божество, в ней его жизнь и смерть также, при малейшей тени сомнения! Внешний мир забыт: что ему до мира? Художник бросается в свое создание, будто в бездну пламени, в ней он погибнет или из бренного пепла возродится бессмертным фениксом. На колени перед таким трудом! То мученический костер, — из него лучами восходит над человечеством золотое сияние гения!

Наш Константин, как орел-птенец, пробует размах своих крыльев, картина его приходит уже к концу: восторженные хвалебные речи знатоков журчат ему сладостным потоком счастья, в котором он почерпает новые, упоительные надежды. С лихорадочным волнением поспешает он довершить свой труд. Недостает еще двух фигур в его картине, одна из них женская. Он медлил составлением этой фигуры, ею хотел он увенчать целую работу и силился изобрести для нее такую позу, которая бы открыла нечто новое в искусстве пластической расстановки и в то же время изумила бы верностью с природой. Сто раз уже начертал он ее в воображении и не один раз покушался вылить мысль свою на полотно; но самая важность, какую он придавал исключительной позе этой фигуры, связывала ему руки; он не доверял самому себе и, зная свой пылкий характер, боялся уныния, которое сделалось бы неизбежным следствием первой неудачи. Таким образом, несколько дней прошло в недоумении, работа остановилась. В безмолвии Константин проводил целые дни перед своей картиной, воображение его ворочало вечную скалу Сизифа^{54}. Однажды он вдруг схватил себя за голову и опрометью бросился вон из мастерской.

«Беппа! — думал он. — Одна Беппа может меня выручить! Как не подумал я об этом раньше!»

И с эгоизмом мужчины, помноженным на эгоизм художника в пылу создания, он бросился отыскивать забытую Беппу в пользу той самой картины, для которой он забывал ее! Сначала на него подулись, потом поплакали, потом посыпался град упреков, но увы, в то самое время, когда женский гнев доходит до высшей ноты своей хроматической гаммы, любящее сердце нередко уже подписывает тайком мирный договор. Так уж созданы женщины: не верьте их любви, покуда есть возможность, но раз уверившись — не верьте их гневу! Надувают, голубушки! У них есть сердце только для милого; а против милого — есть только любовь, слова, слезы… и еще любовь… и опять слезы…