Дача на Петергофской дороге

Константин опять в мастерской, но уже не один; с ним Беппа, добрая, снисходительная Беппа готова покориться всем художническим прихотям своего carino; как автомат под рукою искусного механика, она принимает постепенно все позы, какие хотелось испытать Константину, она старается удерживать дыхание из боязни изменить игру физиономии, одним словом, непритворное чувство любви до того просветило необразованный ум и ограниченные понятия молодой крестьянки, что она в эту минуту будто уразумела идеал изящного и в лице своего милого полюбила его искусство. С восторгом благодарности глядел молодой человек на свою милую натурщицу и, не сомневаясь более в успехе, любил в это время Беппу почти наравне со своей картиной, или, лучше сказать, он в душе своей слил в одно целое эти два предмета своего страстного созерцания: картина служила храминою для его кумира — Беппы, а Беппа, в свою очередь, сделалась для него частью картины.

Но вот выбор позы окончательно решен, художник приступил к делу. — Увы, опять пошла разладица: ничто не клеится под рукою живописца. Градом катится пот с озабоченного чела, руки его дрожат, все силы нравственные в напряжении. Наконец, после неимоверных усилий, после отчаянной борьбы со всеми возможными препятствиями, ему удалось набросать роковую фигуру. Грудь его чуть не разорвалась от глубокого вздоха, которым он облегчил ее. Сердце его было переполнено невыразимых чувств; он бросился обнимать свою Беппу и громко зарыдал, приклонив жаркую голову на ее плечо. Прошло несколько минут в упоении почти оконченного труда; но, оглянувшись, Константин увидел, что наскоро набросанные краски слились невероятным образом и уничтожили не только новую фигуру, но и многое другое. Живописец обезумел, свет замер в его глазах, он вскочил и заметался, как опьянелый. В беспамятстве, в чаду отчаяния он и не подумал о возможности исправить беду; но в бешеном порыве, выхватив меч из рук манекена, наряженного рыцарем, изрезал на части огромный холст и потоптал ногами то, что еще недавно ценил выше жизни. Совершив это самоубийство, живописец упал…come corpo morte cade[36].

IV

Прошло два месяца. Константин поплатился жестокой нервной горячкой за неосторожность или, лучше сказать, за непостижимое бедствие, разрушившее первую блестящую страницу его поэмы славного будущего. Но нет худа без добра. Долгое воспаление мозга помутило в нем память недавних неудач, и с возвратом к жизни возвращались и надежды. В один солнечный день выздоравливающий Константин сидел утром перед растворенным окном и жадно впивал в себя живительный воздух; следуя тому влечению к нежным семейным воспоминаниям, которое всегда будто освежает добрую душу после долгих физических страданий, он думал о своей далекой России, о матери, о молоденьких сестрах, о других родных и, может быть, — кто знает? — о роскошных каштановых локонах Лизаньки М., милой соседки, чьим благодаря прелестным глазкам его юное вдохновение впервые было согрето сердцем! Давно уже это было, и очень давно, по счислению двадцатилетнего юноши; но все это еще очень живо сохранилось в его памяти: он и теперь будто видит, как белое платьице Лизы развевается в повороте липовой аллеи, как она украдкою оглядывается и будто нехотя встречает восторженный взор молодого поклонника изящного… И вот, как бы в ответ на воспоминание, через земли, через моря, из далекой России ему перебросили письмо. Из письма он узнает обо всем, в письме он прочтет имена всех, которые о нем вспоминают.

Минуты с две Константин только смотрел на письмо, как скупец смотрит на сокровище, потом, потом он принялся осыпать его поцелуями с такою же щедростью, как расточитель сыплет деньги в награду за добрую весть. Чувства те же сокровища; только всякий ли знает им цену?