Чужой для всех

— Нет, нет. Это я во всем виновата, — на хорошем немецком языке ответила та. — Просто, выражение «медвежья услуга», в вашем случае не подходит. Это меня и рассмешило, — уже не смеясь, но с улыбкой ответила Вера.

— Фрейлейн хорошо говорит по-немецки. У вас хорошее баварское произношение. Откуда? У вас был учитель-немец?

— Не совсем так. Арнольд Михайлович – наш учитель. Он по матери имел немецкие корни, но разговорную практику получил в плену во время Первой мировой войны. Он нам много рассказывал о Германии.

— Очень хорошо, фрейлейн, — улыбнулся молодой немец. — Я рад, что повстречал в этой маленькой и бедной деревне девушку, которая знает язык великого Гете. Пройдемте в светлую комнату, там продолжим наш разговор, — и, указав рукой на дверь, пропустил ее вперед: — Пожалуйста!

Вера оробела от галантности немца. С ней так никто не разговаривал и не вел. Ей даже стало стыдно, что она босиком, а не в туфлях.

— Смелее, фрейлейн, это ваш дом. Кстати, как вас звать?

— Вера мое имя, — произнесла тихо девушка. Из-под ее длинных черных ресниц пробивался взгляд полный смущения и девичьей невинности. Ее щеки были пунцовые.

— Пройдемте в дом, фрейлейн Вера, — заторопился офицер и сам открыл перед ней дверь. Вера переступила через порог и сразу вспомнила, зачем она прибежала домой. Увидев, что здесь нет ее родных, она изменилась в лице. Оно моментально побледнело и заострилось. На мгновение девушка застыла. Затем ее губы задрожали и, она чуть не плача, отчаянно набросилась на молодого немца:

— Где моя мама? Где мои сестрички? Что вы с ними сделали? — в порыве прорвавшихся эмоций она попыталась схватить офицера за грудки. Но тот, защищаясь, отскочил назад и, выставив руки вперед, быстро заговорил:

— Успокойтесь, фрейлейн Вера, с ними ничего не произошло.

— Где они? — темпераментно наступала девушка. Ее волосы разметались по открытым загорелым плечам. Расширенные зрачки излучали молнии. Гибкое собранное тело готово было сделать решающий прыжок в борьбе за жизнь.

— Успокойтесь, фрейлейн Вера. Они живы, только заперты в сарае. Их выпустят, не бойтесь, — немец сделал еще один шаг назад, не ожидая такой эмоциональной перемены и такого бурного натиска от юной босоногой принцессы. Верин напор ослаб, но правой рукой она все, же достала чужака. Коротко остриженные ногти, словно коньки по льду, прошлись по его холеному лицу, оставляя кроваво-сукровичный, неглубокий, но болезненный след.

— О, мой Бог! — в третий раз, уже раздраженно выкрикнул офицер и, изловчившись, перехватил руку девушки. Щадящим приемом, без усилий он закрутил ее назад и своей левой рукой прижал строптивую пантеру к себе.

Вера ойкнула от боли и от обиды и рванулась, чтобы освободиться. Девственная и нетронутая, она как вольная птица, попавшая в клетку, забилась в яростном желании стать свободной. Но немец крепко держал ее за талию и не отпускал.

Ольбрихт вдруг осознал, какую девушку он держит в руках. Он чувствовал ее гибкое, юное тело, упругую грудь, которая в схватке выскочила из тесного сарафана, ослепив его своей белизной. Он почти касался ее волнующих, малиновых, губ, которые как магнитом тянули к себе. Он впервые видел такие выразительные, необыкновенно синие глаза, глаза феи из страны Нибелунгов. И поверх всего, он поражался сочетанием скромности с необузданным темпераментом девушки. От этих мыслей и видений у Франца пересохло в горле. Застегнутый на крючок ворот нетерпимо давил шею. Ему было душно. Ему не хватало воздуха.

Вера, тем временем поняв, свое бессилие и невозможность вырваться из объятий немецкого офицера, а с мамой и сестрами все в порядке, притихла, а затем заплакала. Заплакала сильно навзрыд. Из ее глаз текли горькие почти детские слезы, а вздрагивающее, поникшее хрупкое тело слабело и становилось жалким.

Накопившиеся эмоции за короткое время войны, дошедшей уже и до их поселка и невыносимо терзавшие сердце и душу Веры, вылились в бурный поток слез.

Ольбрихт в эту минуту почувствовал себя последним негодяем. Каждая слеза, скатываясь на его руку, болью отдавалась в сердце. С ним ничего подобного ранее не происходило. Здесь были и чувство сострадания, и боль, и жалость и что-то еще неосознанное, изначальное, о чем он мог только догадываться, но уже толкавшее его на безрассудные поступки.

— Все, маленькая фрейлейн, успокойтесь, — офицер усадил девушку на скамейку у стола. — Хватит плакать. Ваши родные живы и здоровы, — он наклонился и чистым носовым платком вытер ей слезы.

— Вот видите, уже хорошо. Попейте воды, — Вера взяла у немца кружку и сделала несколько глотков.

— Спасибо, — она поднялась, поправила волосы, одернула сарафан и, жалобно глядя на немецкого офицера, произнесла: — Отпустите их, господин офицер.

— Меня зовут Франц. Франц Ольбрихт.

— Отпустите, пожалуйста, маму и сестричек, господин Франц Ольбрихт.

— Да-да. Непременно, — Ольбрихт не мог более без сострадания смотреть на эту юную славянку. Чтобы отвлечься, собраться с мыслями и немного отойти от душевного нокаута, он прошелся по комнате.