Чужестранец

– Видишь, – молвил дядя, – ты и сам уразумел, что к чему. Потому и не живется тебе в Холминках, и маета на сердце, что не коснулось тебя это. – Он пошевелил неопределенно пальцами. – Тебя, да и многих еще, слава богу. Только ты это понял, а они – нет. У нас в Холминках помимо тебя таких, верно, и нет больше – тех, кто понимает. А Веральден не просто чует, как мы с тобой, он знает, да из него лишнего слова не вытянешь. Страшится старик, запрет переступить не смеет. Ну, да все это пока пустые речи – гадать про то, что сокрыто. Речь как раз о тебе: покуда не запутался совсем, не замутило маревом колдовским, – уходи скорее. Не след молодому пропадать. Что проку без разума спорить с тем, с чем и боги не всегда справляются. Найди края, где тебе приветно будет, а далее и сам уяснишь, с чем домой воротиться. И когда, – прибавил он.

Мирко готов был и дальше так ночь напролет все говорить, но дядя Неупокой, видать, счел, что сказано и без того изрядно.

– А теперь спать иди. В сено, вон, заройся. Стожок сена стоял тут же. Дядя нарочно привез его сюда на телеге – греться, если ночь случится холоднее обыкновенного.

– О деле по ночам разговоров не ведут, а нечисть всякую только помяни – сама тут как тут на порог явится. Нам и так забот хватает.

– А ты как же? – спросил на всякий случай Мирко. Спать ему хотелось, пожалуй, не меньше, чем вести беседы.

– Не надейся, всю ночь спать не дам, – «успокоил» его дядя. – Сейчас вот звезды посчитаю, а как надоест, тебя подниму. До света станешь сторожить.

Мирко забрал свою вотолу, рогожу и стал устраиваться на ночлег. Сон пришел скоро, и снилось ему что-то хорошее, но что именно, Мирко так никогда и не вспомнил после того, как дядя тронул его за плечо. Пора было заступать в дозор.

Переждав самую сильную полуденную жару, Мирко ополоснул лицо водою, скопившейся в углублении гранитного валуна, и двинулся дальше.

Сердце молодое не способно долго печалиться, и Мирко, не забывая внимательно следить за болотом, стал размышлять о том, как это он выйдет к Хойре и увидит, вправду ли столь велика эта река. Как пойдет вниз по течению и будет встречать разных людей, как они станут смотреть на него немного с завистью: дескать, вот ведь, идет себе человек и не страшится неизвестности, живущей вдалеке от дома, и сколько еще у него впереди! А дома так уютно, надежно и так… скучно. А может, он останется в какой-нибудь приречной деревеньке, чтобы каждый день ходить смотреть на реку. Вид текущей воды – особенно большой воды – всегда нравился Мирко: он и умиротворял, и будил новые, занятные мысли и ощущения. Дома оставалась желто-песчаная Плава, и на ее невысоких берегах росли белоствольные березы и ивы.

Но Плава была своя, знакомая, и текла она известно куда, в отличие от Хойры, таинственной и великой от самого истока в предгорьях, где, говорят, живут самые древние племена то ли хиитола, то ли еще какого старого народа – сплошь все колдуны да кудесники, – до далекого устья. Собственно, о том, куда впадает Хойра, и впадает ли куда вообще, Мирко имел понятие весьма смутное. А еще можно поселиться в Великой Чети – Да хоть вот здесь же, на болотной островине, – и поразведать, что это за малый народ обитает в самой топи. А можно и вперед пойти, вслед за рекой, до самого Устья. Зачем? Это тоже не было ясно, но ведь непременно отыщется в таком необычайном странствии нечто прекрасное. При этом Мирко хорошо понимал, что сегодня большого выбора у него нет: или найти в Чети селение полешуков – они хоть и не слишком обрадуются пришлому, но собрату-мякше в зимовке не откажут, да и Мирко не бесполезный для лесного села человек, – или добраться до богатых Вольных Полей, а там уж как судьба положит.

Густая болотная трава пригибалась и вновь топорщилась, словно лоснящаяся звериная шкура, стрекотали кузнецы, галдели стаи водяных птиц, грелись на убывающем летнем солнышке змеи. И другие, не столь явные приметы лесной жизни, кружащейся в последнем танце перед осенью, то и дело попадались на глаза. Вот следы волчьих лап, вот толстый жук деловито ковыляет среди вековечных стволов-травинок, вот сиганул в сторону лягушонок, уловив сотрясение почвы под человечьими шагами, а вот и кабанье копыто.

Идти-шагать, шагать-идти так просто по лесу Мирко мог, казалось, до упаду, и то неизвестно, когда бы еще он упал. Ноги у него работали без устали, будто сами собой, шли себе и шли, ходко, упруго и легко, и ничто, казалось, не могло помешать им в пути: ни осенняя грязь, ни глубокий снег, ни речная галька, ни ковер из опавших листьев.

На болоте стопы, понятно, немного увязали в раскисшей чавкающей почве, их приходилось вызволять с усилием. А временами шел в дело и посох, чтобы прощупать верный путь, только усталость все равно не брала.

Так и двигался мякша от островины до островины, не встретив ни человека, ни зверя. А когда солнце стало краснеть, половина болота, почитай, была пройдена.