Чужестранец

И приходили гнетущая тоска и разочарование от такой жизни. Мечталось про неведомые дальние края, где все иначе. Мирко и раньше бы пошел куда глаза глядят, но держало опасение, что с привычным порвешь, а к иному не прилепишься, да еще обязанность перед теми, кто вырастил, научил хоть какому уму-разуму.

И вот наконец стремление к переменам, словно тоска не умеющей летать птицы, обретало теперь зримое воплощение. Правда, опаска не уходила, и Мирко ухватился за нее, как за траву над обрывом, – авось выдержит!

– Не бывать греху, уй-батюшка. Не держу я ни на кого злого умысла. Да и не умею я ничего, чтобы уходить: ни ремеслу толком не обучен, ни говорить по-иноземному. Ратному искусству тоже вот не сподобился.

– Не казнись, тебе говорят! – строго прервал его дядя. – Уж мне поверь, бездельников на своем веку я навидался. Ты – не им чета. Кто на земле работать умеет, тот не пропадет. На Вольных Полях землицы вдоволь, а трудиться-пачкаться нынче не всякий полянин станет. Города ведь строятся, народ под сильную княжью руку подался. Вот и смекай. А что до дела ратного… – Дядя, вспомнив, видно, что-то давнее и не шибко веселое, горько покривил губы. – К этому не стремись. Негодное это ремесло.

Кому именно неугодно было воинское умение, которое всегда уважалось даже в мирных Мякищах, Мирко не понял.

– А как себя защитить, если лихой человек подступит, – продолжал дядя Неупокой, грозно сверкнув оком, – этому я тебя быстро выучу, наука не больно-то хитра. Я, когда таким же был… – И тут он пустился в туманное странствие по воспоминаниям своей сверкающей оружием молодости.

Мирко пытался слушать внимательно, как и полагается, если старший ведет речь, но кроме железного скрежета, жужжания летящей стрелы да богатырского клича в памяти у него ничего от сего повествования не сохранилось.

Улетучились, сгорели единым сполохом все сомнения и переживания, которыми мучился Мирко столько времени. Еще минуту назад казалось, что текло это время очень долго, но сейчас он понял: минуло всего ничего, даже если сравнивать с его возрастом. На душе вдруг стало чисто и пусто, точно на большом озере, где только что исчез лед: лесные берега еще укрыты последним снегом, а седые облака идут молча в суровой вышине, никого не зовя с собой.

Мирко глянул в черно-лиловое небо ночи. Там было просторно и звездно. Горячими участливыми глазами незнаемых душ смотрели на мир светила с горних полей. И лишь одно-единственное туманное облачко, задумчиво и медленно направлялось в сторону юга.

«Вот оно, – подумал Мирко. – Да мыслимо ли избрать иной путь? На севере – пустошь; на закат, за Камнем, – и вовсе чужие люди; на восходе – море. А к югу уж немало народу из Мякищей ушло. И лес на юге – Четь Великая, там ведь тоже живут. Выстрою, если что, избу в лесу, один буду жить. Лес добрый, сгинуть не даст».

Дядя тем временем вроде бы закончил свой рассказ о тяжелом ратном труде, и Мирко, поняв, что отныне может говорить просто, не скрываясь, спросил:

– Дядя Неупокой, скажи на милость, почему все люди как люди, а иной – вот я, к примеру, – как не отселе? А ведь из одной деревни.

– Все мы не отселе, – отвечал дядя, укладываясь на спину и глядя в небо. – Видишь ли, Мирко, в каждого народившегося человека вкладывает Бог частицу своего огня, искру малую. Только это она по Божьей мерке невелика, а у людей – для всех разная. А жизнь – как ветер: иной огонек задует, как лучину, и нет его; из другого пожар распалит на весь лес; если костер горит, то либо поддержит, либо заставит прогореть в единый миг да опасть. И коли много соберется таких искр, ровно горящих в одном месте, быть огню добру, а коли одна искра среди пепла – погибнет, истлеет попусту. Вот и тебе не сыскать здесь ни пары, ни даже сопутников. Такие, как я, не в счет, мы свое отжили.

– Разве во мне огня больше? Вот уж не гадал! – удивился Мирко. Уж он-то считал себя ничем не лучше других – напротив, уродом в своей семье.

– Может, и не больше, – согласился дядя, – только горит он иначе. Я, – продолжил он раздумчиво, – вижу, как ветер этот стал меняться – жизнь то есть, – и неладно мне. Вроде все как и было, но лезет исподволь из мякшинского человека наружу такая погань, про которую раньше и не слыхивали. Она, погань эта, в любом сидит – еще до земного начала в мир пробралась. А сейчас ползет с севера, как марево какое, – словом-то и не выскажешь! – В голосе дяди послышалась досада, а Мирко словно банник кипятком ошпарил.

– Вот это да! – воскликнул он. – Я уж думал, мне одному померещилось! Веральден-оленник, правда, зимой говорил что-то такое про тень на севере, «Ротой» ее называл.