Чумные псы

— Тихо ты! — шикнул на него лис. — Там, на холме, полным-полно людей! Мозгов у тебя маловато, но хоть ноги-то не подведут?

И лис быстро заскользил вверх по склону. Рауф устремился за ним, а потом, ярдов через двести, они вдвоем очень осторожно высунули носы из-за камней.

Отсюда была отлично видна растянувшаяся шеренга охотников. Они прочесывали нижнюю часть склона, идя спиной к лису и Рауфу. Прозвучал выстрел, и черный пес вжался в землю.

— Думаешь, это нас ищут? — спросил он лиса.

— А то кого же, приятель? Даже не сомневайся! Эх, если б я только мог, я бы разорвал их в клочья!

— Они, по-моему, уходят, лис. Может, вернемся?

— Вернуться? Э, нет. Дня через два, а может, и позже!

— Тогда куда?

— Надо залечь на дно, и желательно подальше отсюда.

— Без Надоеды я никуда не пойду, — решительно заявил Рауф. Он ждал ответа лиса, но тот несколько мгновений спустя лишь повернул голову и молча уставился на него. Рауф, которого, как всегда, раздражал острый запах, исходивший от лиса, в свою очередь посмотрел в его глаза, крапчатые и бурые, словно неглубокие лужицы во мху. Тени облаков скользили по вершине холма, и глаза лиса вспыхивали и тускнели. Потом Рауф поднялся на ноги.

— Если такая прорва народу из-за нас прочесывает долину, значит, Надоеду пора спасать, — сказал он. — . Я возвращаюсь за ним.

— Ты волен поступать, как тебе угодно, приятель, — ответил лис.

* * *

Гарри Брайтуэйт, Джек Лонгмайр и остальные в конце концов решили, что разумнее всего будет прочесать северо-западный склон Серого Монаха. Он простирался на милю с лишком от Хелл-Гилл-Пайка и Фэрфилда до Рейнус-Боттома и ручья Кокли-Бек. С учетом подъема и последующего спуска это могло занять все время, остававшееся до обеда. (Обед — с пивом, конечно же, был предоставлен фирмой «Добротный костюм», и его ждали с нетерпением.) Далее, во второй половине дня («Если мы до тех пор не пристрелим эту сволочь!» — заметил Деннис), можно было бы подняться по Леверс-Хаусу к землям фермы Танг-Хаус и прочесать территорию по обе стороны от Ситуэйт-Тарна. Мистер Форз, все так же неутомимо делавший пометки в блокноте, забрался в микроавтобус и вместе со всеми поехал к вершине Рейнуса, чтобы затем подняться на Ветсайд-Эдж, а мистер Эфраим, не любивший лазить по кручам, остался у Кокли-Бека, держа ружье и бинокль наготове.

— Если вы вдруг погоните эту собаку на меня, джентльмены, я знаю, что с ней делать. Представьте: вы приезжаете к обеду, а тут уже шкура сушится на заборе.

— Вопрос только чья, — заметил старый Рутледж, и под общий хохот микроавтобус покатил прочь.

Проводив его глазами, мистер Эфраим присел на перила моста и подставил лицо холодному ноябрьскому солнцу. Внизу, омывая камни, журчал мутный Даддон. С одного голыша на другой прыгала трясогузка, показывая то темную спинку, то ярко-желтое брюшко. На ветке полуоблетевшего ясеня совсем по-осеннему подавала голос малиновка. Вот из зарослей вереска, вскидывая пушистый зад, выбралась черноголовая хердвикская овца и потрусила прочь. И над всем этим простирался громадный склон Стоунстай-Пайк, по которому вприпрыжку неслись тени облаков.

На ферме Кокли-Бек все было тихо. Лишь несколько разноцветных кухонных полотенец, вывешенных на просушку, громко хлопали на ветру.

Мистер Эфраим не замечал и тем более не ощущал безлюдной прелести осеннего пейзажа. Он вообще старался, насколько мог, избегать одиночества. Стоило ему остаться одному, его сразу охватывали воспоминания, полные голосов из рукотворной преисподней. Он думал о своих родителях, загнанных, обессилевших и погибших, потом о тете Лие, сгинувшей тридцать лет назад во мраке и тумане Европы[24], — одному богу известно, в какой пустыне ее настигла смерть. Позднее, в шестидесятые годы, его старший брат Мордехай, плача от стыда, давал, в интересах истины и справедливости, показания в лондонском суде по делу о диффамации, инициированному доктором Дерингом, самозваным ученым-экспериментатором из Освенцима.

Да, подумал мистер Эфраим, вот уже тридцать лет, как отшумел ураган и зло было подавлено силой, но в глубинах памяти все так же бредут нескончаемой чередой скорбные тени — и он не сомневался, что это будет продолжаться до конца его дней.

Он усилием воли направил свои воспоминания в иное, более радостное русло: Дунай, спокойный и широкий в своем австрийском течении, города и виноградники по его берегам… Когда грянул ужас, он был совсем маленьким. Память — испуганный пес — снова кралась укромными закоулками, где он силился избыть беду. Год тянулся за годом, он выжил и наконец перебрался в эту дождливую северную страну, стал жить среди не слишком общительных гоев, тщательно прятавших свои чувства и мысли — по крайней мере от чужаков… И что? Вот он стоит, пренебрегая святым соблюдением субботы, на ветру, среди местных крестьян, силясь таким образом хоть отчасти восстановить положение и благосостояние, которыми его семья обладала до начала гонений, лишения собственности… убийства.

— Как жесток этот мир к тем, кто не может за себя постоять, — произнес он.