Чумные псы

— Прости меня, я всего лишь хотел… Так где, говоришь, лежит твой хозяин?

Она повела его за утес, отстоявший на несколько ярдов от гигантской кручи. Надоеда шел следом, камни поскрипывали у него под лапами. Он сразу увидел темный контур человеческого тела — раненый лежал ничком возле кустиков болотного мирта. Фокстерьер подбежал к нему и ткнул носом в плечо.

Ткань одежды была мокрой и холодной, как окружающие камни. И она сплошь прогнила. Что еще хуже, эта одежда оказалась совершенно пустой. Под ней не чувствовалось плотного тела, она сминалась от прикосновений пса, словно порожний старый мешок. Борясь с ужасом, стиснувшим сердце, и до последнего надеясь обмануть этот ужас, Надоеда толкнул сильнее: может быть, там, внутри, все-таки обнаружится плечо из плоти и крови?..

Ткань разорвалась, уступая нажиму, и показался серый, острый край давно оголившейся кости. Одновременно с этим и шляпа, косо державшаяся на голове, свалилась на землю, обнажив череп, обтянутый желтой ссохшейся кожей, на которой еще держались клочки волос. На терьера смотрела пустая черная глазница, стиснутые зубы скалились в застывшей улыбке. Надоеда не ощущал ни малейшего запаха падали. Зато ему бросились в глаза раскиданные отдельно от тела кости руки, вероятно, оторванные вездесущими сарычами.

Надоеда кинулся наутек, трясясь от страха, захлебываясь слюнями и непроизвольно брызгая мочой.

«Она еще безумнее меня! Я-то хоть понимаю, что свихнулся, а она сбрендила в корягу — и не знает об этом! Жуть-то какая! И ведь мне придется сказать ей… Что же она теперь будет делать? Как она до сих пор-то не поняла? Ее хозяин уже месяца три как помер, если не больше».

Хромая и еще не отойдя от пережитого страха, Надоеда присоединился к собаке. Та стояла на прежнем месте, не отрывая взгляда от неподвижного тела.

— Твой хозяин… — задыхаясь, выговорил Надоеда. — Твой хозяин, он умер! Слышишь? Он умер!

Собака медленно подняла голову. И до фокстерьера постепенно дошло, что она выглядит такой странной вовсе не из-за его сумасшествия или нечеткого зрения. Он видел то, что и должен был увидеть. Страшно истощенная, скелетоподобная сука, едва заметно мерцавшая в свете луны, обратила на него взгляд пустых глаз. В них не было мысли, они не моргали и не следили за его движениями, когда он попятился, припадая к земле. Язык у нее был неподвижным и черным, зубы торчали из высохших десен. Сука не ответила ему ни слова. Да и как бы она смогла ответить? В ней, как понял теперь Надоеда, уже давно не было жизни — кроме той, которую могло бы ей приписать какое-нибудь ничего не подозревающее существо, не распознавшее ее истинной сути. Перед ним был призрак, пустая, бесплотная тень давно отболевшего горя…

Фокстерьер повернулся и бросился бежать. И увидел — очень ясно увидел при луне, там, впереди, куда уже не достигала тень обрыва, — силуэт человека. Одетый в старое пальто, слегка сутулясь и держа в руке палку, человек уходил в сторону озера. Надоеда понесся вдогонку, но потом оглянулся, опасаясь, что за ним самим мчится ужас, увиденный под скалой.

Однако там, откуда он пустился в бегство, уже никого не было. Ни призрачной собаки, ни тела. Пес вновь повернулся в сторону озера. Человек в старом пальто тоже исчез. Надоеда остался один.

Минут через десять после этого Рауф, шедший по следу терьера вдоль ручья-притоки с целой бараньей ногой, на которой было полно мякоти и вкуснейших хрящей, обнаружил Надоеду у озера. Тот потерянно бродил вдоль кромки воды и плакал так, словно его отдали на расправу всем демонам ада.

Пока они добирались до своего логова, Рауфу дважды начинало казаться, будто его друг утратил последний рассудок. Надоеда как полоумный бросался в ручей, в первый раз — испугавшись неожиданно появившейся бродячей овцы, а во второй — когда в известняке вдруг ярко блеснула кварцевая прожилка. Но затем, когда они наконец забрались в свое убежище среди развалин, Надоеда, точно щенок, зарылся Рауфу под теплый бок и тотчас заснул. Заснул еще глубже и крепче, чем когда большой пес уходил на промысел после заката.

Пятница, 19 ноября

Мистер Бэзил Форбс, парламентский секретарь, был довольно приятным молодым человеком. Вышестоящие чиновники иной раз иронизировали на его счет, считая мистера Форбса этаким интеллектуальным легковесом, но в целом в министерстве его скорее любили. Он обладал весьма располагающей наружностью и, несмотря на репутацию человека безрассудного (чем и объяснялось его прозвище Шашки Наголо), не был склонен к маниям более высокого порядка — не считал себя прирожденным политическим гением, не интриговал против других министерств, натравливая на них собственных подчиненных. Кроме того, он был хорошо воспитан и умел прислушиваться к чужому мнению. Одним словом, среди государственных служащих есть немало людей, куда менее его достойных.