Чума

Война, революция, эпидемия и другие народные бедствия имеют своеобразную, стихийную прелесть именно потому, что вызывают к жизни спящие силы человеческой индивидуальности.

Но вместе с добром просыпается в таких случаях и зло.

Вместе с героическими добродетелями, выплывают на свет всевозможные пороки.

Последних даже больше, чем первых. Если сотни людей, оторванных чумою от привычной жизни, бросились с головою в деятельность братства, то целые тысячи начали осуществлять противоположную крайность, с не меньшим увлечением предавшись пороку.

Вечная угроза смерти обострила и раздражила в людях все плотские, животные инстинкты.

Тот, кто не надеется пережить завтрашний день, конечно, не станет стесняться из-за какого-нибудь расчета, во имя общественного мнения, из-за служебной карьеры, из-за домашнего очага или даже в видах сохранения здоровья.

Все страсти, похоти, аппетиты и страстишки, до сих пор подавленные, скрытые от людских глаз, вдруг появились на свет божий и стали царствовать с необычайной властью.

Чума сорвала маски с тысяч так называемых «приличных», «порядочных» людей и, Боже мой, сколько всякой гадости оказалось под этими масками.

Насколько одни были велики в своих благородных стремлениях, настолько же другие были мелки, животны, грязны в своем стремлении использовать плотские наслаждения, которым придавала особую остроту близость смерти.

Смерть была пикантною примесью к наслаждениям, она опьяняла, приводила в неистовство массу людей, переходивших от страха и апатии к неудержимому желанию чувствовать жизнь возможно сильнее, жить несколькими жизнями сразу, чтобы прогнать холод призрака, царящего над воображением.

Действительный статский советник, сорок лет гордо выпрямлявший голову над украшенной орденами шеей, говоривший о добродетели, указывая пальцем на свою грудь, как будто именно там добродетель и помещалась, вдруг превратился в сластолюбивого, слюнявого старикашку с красною, потною рожею и трясущимися руками.

Он ловил во всех углах пятнадцатилетнюю кухаркину дочку и пытался овладеть ею, возбужденно бормоча:

— Ну чего же, глупая, сопротивляешься? Все равно ведь скоро умрем. Ну, Настюшечка!

Другой человек, который уже много лет гордо жил духовными идеалами, который громко проповедовал возвышенные цели человеческой жизни, который отличался суровостью, воздержанностью и тем снискал себе славу существа, убившего в себе все животное, теперь день и ночь валялся по улицам, мертвецки пьяный, с бессмысленным лицом, в перепачканной, одежде.

Язык высокого моралиста, так трогательно говорившего о правде и добре, о духовной красоте, теперь произносил только площадные ругательства, а из его оловянных остановившихся глаз глядел на Божий свет первородный зверь, который так долго был подавлен, а теперь восторжествовал.

Еще более грязные, еще более отвратительные сцены встречались на каждом шагу.

Начальница института, пожилая женщина, которая воспитывала в чистоте и целомудрии многие поколения девушек, вдруг превратилась в Мессалину, ищущую любовных приключений на улицах.

Отец, примерный семьянин, покушается на честь дочери. Гордая, неприступная женщина, у ног которой задаром лежала вся золотая молодежь Москвы, бросается на шею своему выездному лакею.

Но во зле, как и в добре, есть свои верха и низы, есть сила и слабость, есть герои и посредственности.

В то время, как слабые люди потихоньку развратничали, убежав от стеснительной морали, но не победив ее, более сильные и смелые выступали против этики совершенно открыто, объявляли нравственный закон низложенным, возводили погоню за наслаждениями в философски обоснованный культ, сохраняли даже в разврате логику и последовательность.

Они являлись как бы противоположным полюсом по отношению к братству и по-своему тоже боролись с чумою.

Только боролись не путем пресечения болезни, а путем равнодушия к смерти.

Они говорили, что смерть не торжествует победы над тем, кто встречает ее спокойно, с улыбкою на губах, испивши до дна чашу наслаждения.

В их философии было немного эпикурейства, немного ницшеанства, немного Гартмановской ненависти к жизни. Словом, она была собранием всего, что может одновременно оправдать и смерть, и беззастенчивое пользование жизнью.

Впрочем, основою ее, конечно, прежде всего был разнуздавшийся зверь в человеке, так часто говорящий устами философов.

Эти люди, сближенные между собою общими попытками стать выше человеческого страха смерти и выше человеческой этики, получили прозвание «смеющихся» за ту презрительную усмешку, с какою смотрели на все окружающее.

Среди тишины пораженного бедствием города, они устраивали шумные оргии, во время которых все было позволено и считалось шиком перейти все границы приличного, терпимого.

Пользуясь отсутствием полиции, они ходили по улицам веселыми прецессиями, в ярких, фантастических костюмах, с музыкою и песнями.

Каждый вечер в различных местах города они устраивали балы, пикники, маскарады.