Чудодей

— Нет. — Лилиан ответила слишком поспешно. — Он всего лишь… Впрочем, он ухаживает за всеми нашими сестрами. Это за ним водится!..

Лилиан спала, а Станислаус бодрствовал. Он приехал с чужбины на чужбину. Здесь, в этой семейной суете, обмолвиться словом о смерти Али, разбередить воспоминания о фронте было неуместно.

Один за другим увядали дни отпуска. Лилиан проводила все время на вокзале. Ее не освободили от работы. Ее начальник, капитан, воспротивился этому. Что поделаешь! Война. От многих желаний приходится теперь отказываться.

Ночью, лежа с Лилиан в постели, Станислаус чувствовал себя иной раз как дома, желанным гостем. На мгновение он бывал спокоен, что она целиком принадлежит ему. Лилиан не скупилась на ласку в словах и любви. Но по утрам из гнездышка постели подымалась другая Лилиан: она неохотно ждала утреннего кофе, препиралась с матерью, поддевала отца, заглядывала мимоходом в коляску с младенцем и торопилась уйти, словно боялась пропустить начало большого празднества.

— Лилиан одержима чувством служебного долга, уж такова она, — защищала свою дочь матушка Пешель; и, ободряюще улыбнувшись Станислаусу, подарила ему сигару из военного пайка. Станислаус сел на семейный диван и следил за синими кольцами дыма, в которых растворялись утешительные слова матушки Пешель.

По вечерам он сидел вместе с папашей Пешелем. Они ждали. Каждый своего. Чего, собственно?

— Каковы военные перспективы? — спрашивал папаша Пешель. барабаня пальцем по спинке дивана. Не ответит ли диван на его вопрос? Станислаус молчал. Говорить о войне здесь, на диване, ему казалось глупым. Папаша Пешель сам отвечал на свой вопрос:

— Перспективы, мне кажется, неплохие. Я никогда не был за этого Гитлера, ты-то знаешь, но в военном искусстве он знаток. Когда-нибудь для вас откроется весь мир, ну а нашему брату, разумеется…

Пронзительные звуки сирены ворвались сквозь оконные щели, засверлив в ушах. Улица оживилась. Шаги перешли в топот, возгласы — в крики испуга.

Папаша Пешель вскочил с дивана, побежал в спальню и выхватил ребенка из коляски. Ребенок кричал. Матушка Пешель спешила к ним. Руками, измазанными тестом, она схватила ребенка, прижала к себе. Пешель снял со стены свою лучшую канарейку, главную певунью.

— Когда-нибудь эти летчики доберутся до нас.

Они кинулись — впереди мамаша Пешель с ребенком на руках — в убежище.

Станислаус остался сидеть на диване, сурово допрашивая себя: пошевельнулся бы ты, если бы они прилетели и тебе предстояло погибнуть под развалинами? Он не сразу ответил себе, и ответ его кончался словом «нет». Теперь он думал так же, как Вайсблат, и великая Пустота поглотила его. Станислаус вдруг затосковал по своему товарищу Вайсблату, и ему показалось, что хоть они оба привыкли к великой Пустоте, а все-таки могли бы немного согреть друг друга.

13 Станислаус мерзнет в одиночестве в большом городе Париже, призывает своего эльфа и из ненависти к фельдфебелям спасает любовную парочку.

Станислаус в Париже снова встретил Вайсблата. Это был совершенно другой человек.

— Выпьем за твою жену! — предложил Вайсблат. Он был безудержно весел.

— Ты болен, Вайсблат?

— Разве философ обязательно должен быть болен? А если он, скажем, слегка навеселе?

Станислаус окинул взглядом захмелевшего товарища.

— А Пустота?

— Пустота там, где ничего нет. Здесь Париж. Образованные люди. Как-никак, politesse, noblesse.[10] А жена у тебя хороша собой?

Станислаус оставался трезвенником в пьяной компании.

Повеселевший Вонниг отвел его в сторону.

— Все к лучшему. Мы теперь — парадный полк для обозрения. Лошадей больше нет. Что с ними делать в этом роскошном городе? Только у ротмистра еще есть лошадь. Мы носимся на автомашинах по метрополии и пугаем ту горсть людей, которые нам не симпатизируют. Большинство относится к нам хорошо. Я умею в этом разбираться. Все к лучшему, ура!

— Скажи, Вонниг, твоя секта разрешает пить?

— Моя секта разрешает веселье, все к лучшему, мы в Париже, браво!

На кухне у Вилли Хартшлага пробки так и вылетали из винных бутылок. У него не хватало времени для стряпни. Сразу же после полудня он исчезал с посылками под мышкой.

— На тебя ведь можно положиться, — говорил он Станислаусу.

Станислаус варил кофе по армейской инструкции — ячменный. Никто не пил его. Станислаус выливал кофе в раковину и на следующее утро заваривал свежий. Кто знает, не взбредет ли на ум какому-нибудь офицеру опохмелиться отечественным напитком? Следовательно, ячменный кофе всегда должен быть в наличии.

Станислаус все думал и думал: чем они в самом деле заняты здесь в чужих странах? Ведь отечество завоевывало чужие страны не только для деловых немцев; на этом жизненном пространстве необходимо поддерживать порядок. Им, солдатам, надлежит обеспечить его. Так, во всяком случае, писали в солдатских газетах. Хайль Гитлер!