Чудодей

На стене висело красное знамя. Оно было широко развернуто, и каждый мог отчетливо видеть черную свастику, которая прогрызла белую дыру в красном полотнище. Стол в ротной канцелярии был обтянут плотной белой бумагой, на нем даже стояла ваза с ветками серебристо-голубой ели. Столько торжественности — и все для Станислауса!

Может, Станислаус навеки отказался бы от обручения, знай он, что знамя с паучьими щупальцами, белая плотная бумага и ветви серебристой ели поставлены вовсе не для него. Всю эту декорацию тщательно подготовили, чтобы вынести в торжественной обстановке приговор Али.

«Немецкому солдату, посланцу фюрера, освободителю человечества запрещается мародерствовать в чужой стране. Ему запрещается по собственному почину заниматься реквизицией в ущерб общественному достоянию…»

Если бы Станислауса не одолели мысли о кудрявой Лилиан, оставшейся в Германии, он бы почувствовал, как дрожат еще половицы, на которых стоял Али, когда ему зачитывали приговор.

Писарь-ефрейтор посмотрел на ручные часы.

— Из бюро по регистрации браков с места твоего жительства сообщили, что у них твое обручение состоится в десять часов тридцать минут. Через пять минут я приглашу господина офицера юстиции. Поправь пряжку, она съехала в сторону!

Станислаус вернул пряжку на место и снова вытянул руки по швам, словно и он ждал своего приговора.

Совесть погнала армейского священника в ту деревушку, где Али, согласно показаниям духовного лица, совершил столь тяжкое преступление. Мягко, с той долей доверия, которая, как ему казалось, подобала его сану, священник говорил с крестьянами. Он выяснил: да, Али заплатил за сало. Да, теми же деньгами, какими священник платил за свое масло. Нет, пистолета в руках у Али никто не видел, однако кто знает… Во всяком случае, Али возился с замком кобуры.

Священник отправился в обратный путь. Хоть в глубине души он и сомневался, чтобы прусский военно-полевой суд посчитался со свидетельскими показаниями польских крестьян, все же он сделает попытку. Совесть его, во всяком случае, была неспокойна.

Станислаус, пошатываясь, вышел из канцелярии. От долгого стояния навытяжку у него свело мышцы. Офицеры разглядывали его. Он не слышал речи офицера юстиции, обильно сдобренной специфическими нацистскими словечками. Вокруг толпились офицеры, их пригласили в качестве свидетелей — после осуждения Али им необходимо было отдохнуть душой, глядя на умиротворенное лицо Станислауса, и получить подтверждение тому, что жизнь, вопреки всем несчастьям, твердо и неуклонно движется вперед, соединяет людей и добивается от этого союза потомства. На смену добровольно убитым.

Станислаус своим скучным лицом, пожалуй, не улучшил настроения господ офицеров. Он не улыбнулся в ответ, когда высокие господа снизошли до того, что чокнулись за процветание молодоженов. Сам Станислаус не получил бокала и не участвовал в этой незадачливой выпивке.

Он брел, пошатываясь, по длинному коридору. Наружные откосы окон покрывал толстый слой снега. По оголенным жердочкам, когда-то обвитым диким виноградом, прыгали воробьи. Станислаус с благодарностью взглянул на сереньких птичек. Они и здесь такие же, как на его родине.

Властный голос вахмистра Цаудерера заглушил воробьиное чириканье. Станислаус обогнул угол казармы, там собрались солдаты из комнаты № 18. Они стояли с винтовкой к ноге, стальные каски затеняли их лица. Станислаус оторопел. Как ему держать себя, если товарищи и Цаудерер вздумают его чествовать? В этой женитьбе никакой его заслуги нет.

Но комната № 18 не чествовала Станислауса.

— Бюднер, взять винтовку, живо! — прикрикнул на него вахмистр.

Станислаус побежал. Это было ему куда приятнее чествования. Вместе с другими он пойдет в караул, и там у него хватит времени думать о Лилиан.

Они выехали из казармы на грузовике. Впереди гудела маленькая автомашина с зарешеченными окнами — почтовый автомобиль, выкрашенный в зеленый цвет.

Роллинг наморщил лоб и показал рукой на зеленый автомобиль.

— Это едет Али.

— Куда?

— В штаб полка. Они там снова будут тянуть из него жилы. Нам приказано стрелять, если при выгрузке он окажет сопротивление. Черт возьми!

Их привезли к глинистому карьеру где-то за городом. Там уже стояли в ожидании офицеры. Офицер юстиции, полчаса назад венчавший Станислауса, курил черную сигару. Некоторые из офицеров выглядели подвыпившими. Они вели разговор о лошадях. Может быть, своей громкой болтовней им хотелось заглушить какой-то голос внутри себя.

В глинистом карьере высился столб в рост человека, столб пыток, каким его описывают в книгах об индейцах. Роллинг схватил Станислауса за руку. Рука Роллинга была холодна, как у покойника, и этот холод передался Станислаусу.