Чудодей

Дивизион Станислауса был назначен для несения караульной службы и охраны высоких немецких военачальников, поселившихся в парижских дворцах; кроме того, дивизиону вменялось в обязанность пропитать твердым немецким духом этот легкомысленный город и его жителей — бесплодных французишек. Так гласили приказы по полку. Прочитанное не произвело на Станислауса никакого впечатления. Его мысли вертелись вокруг Пустоты.

Бледная кровь Вайсблата, казалось, покраснела под влиянием французского вина. В свободные послеобеденные часы он встречался в одном неприметном кафе с хрупкой француженкой Элен, сидел с ней за камышовой занавеской. О эти руки с тонкими пальцами! Voilà[11] эти гибкие суставы! Ici[12] этот взгляд из-под каемки черных ресниц! Parbleu,[13] этот ум! Вайсблат, разумеется, говорил с ней больше по-французски. Мог ли он поддерживать интимный разговор на варварском языке своего отечества?

Они попивали вино. Она пила мало. Он — стакан за стаканом. Quelle délicatesse[14] этот напиток! Воплощенный в вине французский воздух, который растекался по языку, распространялся по телу, ширился, переливался через край. В солдате проснулся поэт. Стоя в карауле, Вайсблат писал стихи. Любовные стихи на французском языке. Он положил свое стихотворение рядом со стаканом Элен. Она прочла его, засмеялась и учтиво сказала:

— О! Я немного голодна!

Он выписал из Германии свой напечатанный роман. Элен снова вежливо сказала:

— О! Ваш язык расхаживает в сапогах: трамп, трамп!

Он выпил столько вина, что, осмелев, пытался ее поцеловать:

— Вы так мило сказали: трамп, трамп!

Она вежливо отстранилась. Откинула камышовый занавес:

— Нас видят!

— Pardon, mille fois pardon![15] — ответил Вайсблат.

Она продолжала разговор.

— Я никогда не слыхала, как обращаются с этим языком ваши поэты. Может быть… — Она взглянула на него сбоку. — Может быть, они обувают свой язык в черные бархатные сапожки?

— Черные бархатные сапожки, Элен?

— У вас все так мрачно.

— Quel esprit,[16] как остроумно.

— Oh!

Он повел ее в кино. В темноте он пытался взять ее за руку. Этот Вайсблат! Этот философ Пустоты! Разве девичья рука пустое место, ничто? Да, ничто, потому что он поймал пустоту. Элен зачем-то вдруг понадобилось поправить обеими руками волосы и впредь заниматься только ими.

Когда они вышли из кино на улицу, он готов был заплакать, как ребенок, который не получил того, что ему хотелось. Кино оказалось оцепленным немецкими солдатами. Вайсблат выпустил руку Элен, подтянулся. Элен весело болтала. Он отвечал по-немецки.

— Ваш язык ходит в сапогах, — сказала Элен, ловя его руку.

Он заложил руки за спину, как немецкий филистер на вечерней прогулке.

Немецкие солдаты охотились за молодыми французами и многих уводили с собой.

— Что тут происходит? — спросил Вайсблат.

— Это происходит каждый день в разных местах Парижа, — ответила Элен.

Она ушла. Она покинула его. На следующий день он ее не встретил. Она как в воду канула.

Прошли недели. Станислаус сидел на корточках в подвале ротной кухни. Потускневший дневной свет просачивался сквозь окна. Квадратные тени от зарешеченных окон лежали на замасленном каменном полу. Для солдат был сварен вечерний кофе. Второму ротному повару Станислаусу Бюднеру предстояли еще длинные послеполуденные часы и весь вечер до отбоя. Как ему провести это время? Раньше он никогда не скучал и каждой минутой, свободной от работы в булочной, пользовался для учебы. А к чему сейчас учиться? Чтобы стать ученым трупом? Он взял бутылку вина из кухонных запасов Вилли Хартшлага. Вилли, как всегда после обеда, пошел шататься по веселому Парижу. Все были оживлены, у всех были какие-то дела, все казались счастливыми; только Станислаус расхаживал по кухне, приводя в порядок свои мысли. Может быть, он все еще болен? Может быть, эта странная лихорадка, которой он заболел в Польше, в глинистом карьере, расстроила его мозг?