Чудодей

То был на диво удачный вечер. Станислаус не видел в нем никаких недостатков, потому что, когда дело уже шло к концу, Лилиан села за пианино и заиграла. Кто бы мог этого ожидать! Станислаус восхищался проворством ее пальцев: волшебные пальцы, выбивавшие музыку из белых клавиш. Вальс кокетливо порхал по комнате, и даже слепой расчухал бы, что музыка предназначалась для Станислауса. «На-ад волною», ну конечно!

Фрау Пёшель тихонько подпевала. Господин Пёшель кивал головой и говорил:

— Это я настоял, в доме непременно должна быть музыка!

Станислаус поддакнул и этому.

Идя через городской парк, он вспомнил, что ни Лилиан, ни господин Пёшель ни слова не сказали о стихах. Но он и этому нашел обоснование. Его довольство ничто не могло поколебать, ибо он поверил, что наконец, наконец-то нашел настоящий дом. Надо получше с ними познакомиться. И где же это видано, чтобы при первом же знакомстве сердце, так сказать, выкладывали на стол: нате, мол, потрогайте.

Прогремел выстрел «Памм!». Эхо его отдалось в переулках. Залился трелью свисток. Станислаус остановился и прислушался. Кажется, он угодил на упражнения штурмовиков в стрельбе? Что-то щелкнуло в ветвях дерева. Он поднял глаза. С ветвей подобно гигантской ночной бабочке спускалось какое-то покрывало. Оно окутало его, и, прежде чем он успел освободить голову, его схватили, поволокли и бросили в кусты. Он отбивался, царапался, кусался и плевался, как когда-то в деревенской школе, когда его собирались колотить. Он укусил чью-то руку, слабо пахнущую сливовицей, и ощутил на губах вкус крови. Он тут же получил удар ногой по ребрам и понял, что тут дело посерьезнее, чем в деревенской школе. Он видел фигуры штурмовиков в сапогах и белых капюшонах с темными прорезями для глаз. И он понял, что с ним произошло. Опять ему на голову набросили тряпку, рывком подняли его и перекинули через сиденье садовой скамьи, несмотря на его сопротивление.

— Бей бездельника!

Град ударов посыпался на его зад, проклятие!

— Собаки! — кричал Станислаус. Град ударов стал еще интенсивнее. — Собаки! — опять крикнул он, охрипнув от ярости, но тут же получил удар по голове и больше уже ничего не помнил.

Он лежал в своей комнатушке, избитый, весь в синяках. Хозяйка ухаживала за ним.

— Тебя хотели забрать в больницу. Мастер не позволил. Грешно было бы доверить тебя чужим людям. Он сейчас очень мягкий. У него боли сильные.

— Боли?

— Он порезал руку в тесторезке.

— Желаю ему скорее пойти на поправку. — Станислаус улыбался без всякого лукавства, он думал о проворных девичьих пальчиках, бегавших по клавишам пианино и добывавших оттуда музыку.

— Я сообщила о нападении полицейскому, который по утрам покупает у нас молочные булочки. Он говорит, это дело трудное, — так утешала его хозяйка.

А для Станислауса утешением было просто лежать и думать. Стоило ему пошевелиться, он чувствовал боль и краткий приступ ненависти. Это не была какая-то прочная ненависть; она относилась к нескольким лицам, которых он подозревал. Больше всех он ненавидел некоего группенфюрера с кабаньими клыками. Ему казалось, он узнал его кривые ноги в ту ночь избиения. Когда же он лежал неподвижно, воспоминания о Лилиан вытесняли его хилую ненависть и детские планы мести. Главное было — избавиться от фонарей под глазами. Он хотел видеть Лилиан.

Время шло.

Они поговорили об огромной имперской автостраде, а потом господин Пёшель перешел к поэзии. Его робкие руки показывали, сколь велика его слабость к настоящей поэзии. Она доходила почти до потолка комнаты. Он помнил наизусть почти все стихи из школьного учебника: «Спокойно все, и дремлет степь под солнцем полуденным…» и «…твой взгляд куда ни упадает, повсюду турок утопает…». Господин Пёшель вскочил. Лицо его покраснело от воодушевления. Он постучал по клетке с канарейками.

— Но самое большое почтение у меня к рабочим поэтам. «Заклепочная мастерская», «Паровой молот». — Он начал декламировать: — «Горят паяльные лампы, сыплются искры дождем…»

Неужто это тот самый господин Пёшель? Он молодел с каждой строчкой, которую сопровождал широкими жестами. Он декламировал фальшиво, но его воодушевление тем, что он произносил, мирило Станислауса с фальшивым тоном. Перед ним стоял взрослый человек, муж, отец бойкой, с кудлатой головкой, дочери, и читал стихи, он придавал им значение, видел в них не просто забаву, словесный фокус-покус, помогающий скоротать скучные часы, а художественно организованную жизнь. Господин Пёшель весь зарделся, глаза его сияли. Он рассказал о своей встрече с поэтом. Поэта звали Эрих, он был настоящий поэт и вообще отличный парень. Особенно одно стихотворение этого Эриха пользовалось успехом: «Песня о красном знамени». Господин Пёшель перешел на шепот:

— Представь себе поселок городского типа, трамбованный бетон — много песка и мало цемента. — Он подошел к радиоприемнику и включил на всю громкость какой-то марш. — Он был коммунист, этот Эрих.

Станислаус вздрогнул. Неужели и здесь ему встретился Густав Гернгут?