Чудодей

Вечером Станислауса погнало на улицу. Ему следовало бы написать для своих далеких учителей сочинение о нибелунгах. Лучше всего о верности Кримгильды. Когда треск мотоцикла разрывал вечернюю тишину, он устремлял глаза в витрину и читал ценники: «Тряпка для пола — двадцать пять пфеннигов», «Банка хрена — 30…»

Девушку-лань он не встретил. Да что он, спятил? Неужто это дитя станет сидеть и дожидаться человека, который в кои-то веки вылез из своего заточения?

У себя на чердаке он отодвинул в сторону всех этих Лилиенкронов, Штормов и Мерике. Он не мог довольствоваться хлебом лирики из их рук. И он испек свой, в собственной духовке:

Девушка-лань!

Мне сердце не рань!

Другого помучай

на всякий случай.

А мне — недосуг.

Прощай, милый друг!

Теперь он опять, хоть ненадолго, был важной персоной. Он заставил расти цветок. Цветок среди зарослей крапивы. «Что поэт хотел этим сказать нам?»

Этого утешения хватило лишь до воскресенья. Его учебный день начался ярко-красным восходом солнца под великую солнечную музыку: «Просыпайтесь, ученые, на своих чердаках!» Ему предстояло для своего заочного преподавателя биологии сделать работу о практической медицинской ценности и применимости дикорастущих трав. На дворе Хельмут готовился к выезду и вызывающе свистел. На руле его мотоцикла висели две пары защитных очков. Пусть все видят, что одной парой ему уже не обойтись.

«Отвар или чай из цветов липы сердцелистной действует как потогонное средство», — писал Станислаус.

После обеда он сидел в придорожной канаве неподалеку от города. А что, если здесь, лучше, чем где бы то ни было во всем мире, можно наблюдать лечебные дикорастущие травы? Взять, к примеру, репейник: растет обычно возле мусорных куч, а сок его корней способствует росту волос. А вот и он, репейник, ощетинился колючками и один противостоит небу, способствуя росту волос.

Проносящиеся мимо машины Станислаусу не мешали, но зато каждый мотоцикл рвал ниточку его биологических наблюдений. Вот, дребезжа и тарахтя, приближался мотоцикл без глушителя — шум как от двадцати пяти застоявшихся в конюшне лошадей — Хельмут! Станислаус разгневанно вскочил и бросился навстречу тарахтелке. Весь мир свидетель, что тут ученого оторвали от важных занятий. Адская машина Хельмута с воем пронеслась мимо. Из укороченной выхлопной трубы выстрелило «пак-пам!», и Станислауса обдало пылью. Глупый дорожный ротозей, человек без колес.

В ветвях яблони овсянка щебетала свои печальные строфы. Станислаус бросил камешком по ветвям. Овсянка перелетела на телеграфный столб и там продолжала петь.

Вечером по крыше застучал дождь. Это утешало. От этого сплошного дождя не спастись никому, кто лежит под кустом, сидит под деревом или на мотоцикле.

И пусть юная лань видит, что она натворила. Неужто здесь, на земле, души так дешевы, что можно их давить мотоциклом?

Он написал письмо. Коротко и ясно. Одни убивают людей, другие убивают души. Что страшнее? Это письмо вместе со стихами он вложил в конверт и еще ночью опустил его в почтовый ящик.

Он еще не успел вернуться домой, как его уже охватило отвращение к самому себе. Да что же он за человек? Неужто он не может, как другие, добыть то, что ему нравится, то, что радует? На что вообще нужны его стихи, на которые он ни разу еще не получил никакого ответа? Неужто все его любовные истории еще не научили его, что стихи не больше чем слова на ветру? К тому же последнее стихотворение показалось ему вовсе глупым. Это уже шаг назад. У него были стихи куда лучше, зрелее. К примеру, стихи о вишнях, но там, конечно, помогла певица с глухим голосом. Умолкни, наивное сердце!

Молодежь выходила из танцевальных залов. Они прыгали, пели, они дразнились и обнимались. Для них все правильно было в этом мире. А для Станислауса мир был полон противоречий. Он проклинал свои стихи. Они как моллюски без раковины и скорлупы. Любой ребенок может их раздавить.

Настало утро. Утро с ароматом сена и тяжелыми запахами раннего лета, но сено и шиповник благоухают не для рабов пекарни. Для них только угольный чад печей, запах перебродившей закваски да безродные ароматы искусственных кондитерских эссенций.

Моторизованный Хельмут совсем обнаглел. Он вошел в пекарню в сапогах, постоял у квашни как генерал, принимающий парад аккуратных ковриг солдатского хлеба. Это вывело из терпения даже тихого Эмиля:

— Тебя что, в шлепанцах ноги не держат?

— Я не калека, — ответил Хельмут.

Оскорбленный Эмиль стал как будто еще меньше, а глаза — еще печальнее. Вероятно, он думал о том, как бы при первой возможности вырвать свой длинный язык.

— Скоро он в мотоциклетном шлеме прямо в квашню влезет, — сказал Станислаус, и более язвительно это не могло прозвучать. Эмиль бросил на него благодарный взгляд поверх противня.

— Это что, ветер в трубе воет? — великодушно отозвался Хельмут и не стал больше тратить слов на этих шавок.