Чудодей

Стихи папы Пёшеля были строго каталогизированы. Под буквой «Б» размещались стихи о борьбе, под буквой «П» — прощальные стихи, под буквой «Д» — домашние, очень много стихов было под буквой «С» — свадебные, много было и под «Р» — к дням рождения.

— Здесь вы можете видеть, что я чувствовал, когда родилась моя дочь Лилиан, вернее, явилась на свет.

Станислаус читал взволнованно и бегло:

Ангелочек, скрестив ручонки,

пришел в этот мир,

где лишь деньги — кумир.

Но ларец для тебя есть в сердце моем:

ты сокровищем будешь в нем…

Решился он заглянуть и в стихи о борьбе:

Мы бравые вояки,

готовы к честной драке.

Нас долго унижали,

но мук мы избежали.

Наша кровь пролилась —

ведь стреляли-то в нас.

Месть! Месть! Месть!

Воробьи свиристят в нашу честь.

— Сегодня эти стихи звучат, наверно, предосудительно, — сказал папа Пёшель, — но время идет. Я надеюсь, вы ни с кем об этом говорить не станете? В нас много сил. Эрих не раз говорил это. Где он сейчас может быть? Он был смельчак. Не понимал, когда надо притихнуть. Таковы уж коммунисты. Да, видит Бог!

В дверь постучали. Папа Пёшель испуганно вздрогнул. Фрау Пёшель требовала, чтобы ее впустили.

— Хорошенькое дело! В собственной квартире под дверью стоять!

Папа Пёшель сунул свои стихи под мотки шерсти, обернулся к Станислаусу и приложил свой робкий палец к губам.

На столе стоял пирог. Дымился солодовый кофе. Лилиан за столом не было.

— Что она там на кухне возится? — Мать попросила Станислауса пойти посмотреть. — Может, вы окажете такую любезность?

Станислаус с удовольствием оказал такую любезность. Лилиан сидела перед плитой и смотрела, как гаснут искры в золе. Она дулась.

— Вы к моему отцу пришли или ко мне?

Он осторожно погладил ее по кудлатой головке. Она ничего не имела против. Он подсел к ней.

— «Ах, Лора, Лора, Лора, прелестны девушки в семнадцать-восемнадцать лет…» — доносилось из комнаты. Взгляд Станислауса, когда он целовал ее, упал на маленькую кухонную полку. «Перловая крупа», «Манная крупа» и «Овсяные хлопья», все в ряд, аккуратненько.

41

Станислаус ревнует к человеку в белых перчатках и решает навести порядок в мире своих мыслей.

Ох уж эта Лилиан! Она бесила его, сводила с ума. Когда они сидели у Пёшелей, вкусно ужинали, играли в настольные игры или болтали о мелких городских новостях, то не было на свете более ласковой дочери, более благовоспитанной девочки. Когда родители разрешали Станислаусу вывести девочку на воздух, она становилась прямо-таки образцом нежности, великой искусницей в лести, маленьким влюбленным бесенком и в любой момент могла очень нежно поломать все, даже самые твердые планы Станислауса.

— Расскажи, что с тобой было, когда ты меня увидел!

— Я уж говорил тебе, я сопротивлялся изо всех сил, но ты была такая ловкая, такая обольстительная, что я не мог тебя забыть. Но ты, конечно, видела только этого мотоциклиста.

— Все потому, что ты был слишком молчаливый.

Логика любви, латынь любви — бог весть что. Но они понимали друг друга, и им было хорошо вместе.

Ему становилось все труднее сдержать клятву, данную самому себе. И речи не могло быть о том, чтобы через год сдать заочный экзамен. Он боролся, честно и упорно, но у него была слишком мощная противница — любовь. Его недели дробились на кусочки. Среда, суббота и воскресенье были закреплены за Пёшелями, это были дни любви. В понедельник, вторник, четверг и в пятницу — учеба и огромная усталость.

«Где же сочинение о периоде „бури и натиска“ у различных поэтов?» — интересовался заочный преподаватель немецкой литературы.

Ну это Станислаус мог одолеть без особых усилий.

«Где работа о влиянии Фридриха Великого на возделывание болотистых земель по берегам Одера, Варты и Нотець?» — спрашивал преподаватель истории.

Этот вопрос давался Станислаусу куда труднее. О логарифмах и гиперболах и говорить не стоит.

— За эту неделю что-нибудь сочинили?

— Ничего не сочинял, только учился.

Папа Пёшель кивнул.

— Рабочий должен быть образованным. Ничего нет важнее образования. Поэзия тоже образование, вернее, часть его. И все же, когда я еще состоял в профсоюзе, я почти каждый день сочинял стихи, особенно во время забастовок, тогда времени хоть отбавляй. А когда борешься, стихи сами идут как по маслу. Теперь они запретили профсоюзную борьбу. — Папа Пёшель отпил глоток клубничного вина. — Теперь они носятся с отечеством. Против отечества нельзя бастовать. Ради отечества надо молчать, ради отечества, ради отечества! А оно немножко плохо платит, отечество.

Станислаус кивнул. Он ждал Лилиан. Большие стоячие часы рассекали время. Лилиан работала стенографисткой на фабрике на окраине города, новой, таинственной фабрике. Были люди, которые хотели знать, почему эта фабрика находится под землей. За распространение слухов их арестовали. С тех пор подземная фабрика стала считаться просто куриной фермой, и несушки там клали железные яйца для фюрера.

Лилиан возвратилась домой невеселая.

— Ты в понедельник думал обо мне?

— Конечно, думал.

— Для меня это был неудачный день.

— Неудачный?

— Из-за несправедливости. Но нам не разрешено говорить о фабричных делах.

— Тогда не говори.