Чтобы все спаслись. Рай, ад и всеобщее спасение

Здесь, впрочем, вопрос опять заключается в сводимости всех причин к их первопричине и в определимости первой причины конечной, что в расширительном смысле есть также вопрос о первоначальном «рискованном предприятии» Бога, свободно вызывающего к существованию все вещи. Если бы христиане не провозглашали creatio ex nihilo – если бы они считали Бога неким сущим, ограниченным каким-нибудь внешним принципом либо внутренним несовершенством, или если бы они были дуалистами, или диалектическими идеалистами, или чем угодно еще, – то вопрос о зле был бы для них лишь этиологическим изысканием, а не ужасной моральной проблемой. Но, коль скоро они заявляют, что Бог творит свободно, они должны верить, что Его окончательный суд непременно откроет, кто Он есть поистине. А поскольку Бог есть акт – как и все мы в каком-то смысле – и поскольку Он есть то, что Он совершает, то, если у Его акта творения имеется итоговый непримиримо двойственный результат, имеется также и изначальная непримиримо двойственная посылка, простирающаяся в саму божественную природу. И если спасутся не все, если Бог творит души, заведомо обреченные на вечное страдание, является ли тогда Бог злым? Наверно, можно было бы вместо этого сделать вывод, что Он одновременно и добрый, и злой, или что Он вообще по ту сторону добра и зла, то есть за пределами верховенства Блага; но, опять же, находиться вне владычества Блага на самом деле означает быть злым, так что всё сводится к тому же самому. Но, быть может, любая аналогия оказывается в конечном счете неудачной.

Неоспоримо же то, что Бог, если он и впрямь творит таким образом, не может в самом себе быть Благом как таковым, а сотворение не может быть морально значимым актом: с одной точки зрения оно есть акт вытекающей из предрасположенности любви, с другой же – логически необходимой – точки зрения оно есть акт расчетливой злонамеренности. И потому оно не может быть истинным. То, что стало традицией большинства, преподносит нам три основных утверждения, любые два из которых могли бы быть истинными одновременно, но все три – никогда: что Бог свободно творил все вещи из ничего; что Бог есть само Благо; и что несомненно или по меньшей мере возможно, что некоторые разумные творения будут навечно лишены Бога. И вот каков окончательный моральный смысл, обнаруживаемый мною в учении о creatio ex nihilo, по крайней мере если действительно верить, что традиционный христианский язык, говорящий о Божьей благости, и богословская грамматика, к которой он относится, не являются пустыми: Бог вечного возмездия и чистого владычества, провозглашаемый столь значительной частью христианской традиции, не является – и никак не может быть – Богом самоизливающейся любви, явленной во Христе. Если Бог есть благой творец всего, Он должен также непременно быть спасителем всего, приводящим к себе всё, что Он создал, включая все разумные воли, и только так возвращающимся к себе во всём, что исходит от Него. Если Он не есть спаситель всего, то Царство – лишь сон, а творение – нечто куда худшее, чем ночной кошмар. Но, повторюсь, это не так. Согласно Писанию, Бог увидел, что сотворенное Им хорошо. Если это правда, тогда в последующие века это должны видеть и все творения.

Второе размышление. Что есть суд? Раздумья о библейской эсхатологии

I

Понятно, что рассмотрение вопроса о христианском универсализме – или хотя бы о его законности в богословском плане – невозможно без длительного, быть может, даже нескончаемого размышления об эсхатологическом языке, эсхатологической образности и эсхатологических обетованиях Писания. Я не очень терпимо отношусь к тому, что иногда называют «библицизмом», то есть к «оракульскому» пониманию богодухновенности Писания, рассматривающему Библию как слова, напрямую изреченные устами Бога и записанные несущественным в прочих отношениях человеческим посредником, и подразумевающему веру в то, что свидетельство Библии в отношении доктринальных и богословских вопросов должно быть полностью внутренне непротиворечивым, – и я определенно не выношу возникший в ХХ веке библейский фундаментализм и его откровенные глупости. Однако я и не столь отчаянно спекулятивен, чтобы воображать, будто христианам позволительно делать какие-либо богословские заявления, полностью абстрагировавшись от Писания или противореча ему. И хотя мне не нравится практика сведения библейского богословия к концентрированным дистиллятам, то есть «подтверждающим текстам», я охотно допускаю, что за всяким языком, которым Библия пользуется особенно активно, следует признать по меньшей мере некоторый возможный авторитет. Впрочем, это отнюдь не такой простой вопрос, как может показаться.