Что-то пошло не так

Все можно было оправдать, все… Тем более время ушло, как говорил доктор, его нельзя повернуть вспять, нельзя прокрутить обратно, как пленку, как нельзя защитить от разъяренной толпы «беркутенка», почти мальчика, которому у всех на виду возле сцены Майдана оторвали руку и выкололи глаз, чтобы он не смог стрелять, хотя ни у него, ни у его сослуживцев даже не было намёка на оружие…

А главное, нельзя вернуть жизнь погибшим на кровавом пире вседозволенности, беспредела и ненависти, в народе называемом Евромайданом. Говорят, если Господь Бог хочет наказать, он лишает человека разума, неужели на этот раз он наказал миллионы?..

– Дети заняты, а я отдохнула чуток… Вот покушать тебе принесла, домашнего. Бери пирожки, дорогой, угощайся. Володе нельзя ещё, а тебе нужно – без калориев на поправку не пойдешь.

Он слышит, как женщина раскладывает на стульчике возле кровати пирожки и другую снедь. Пирожки аппетитно пахнут, почти как в детстве мамины, и на вкус похожи – так и тают во рту.

– Кушай, кушай, не стесняйся. Я своим девчатам в школу тоже отнесла – они там днюют и ночуют, и дети с ними, а я здесь помаленьку, возле Володи посижу. Дома одной все равно не сидится… А он пусть поспит немного, скорее на поправку пойдет – сном быстрее болезнь выходит.

Татьяна Ильинична помогает Богдану сесть, наливает из термоса горячего чая:

– И чайку им отнесла, и яблок… Работы у них непочатый край – половину школы снарядами разнесло, а время не терпит – детям учиться надо. Сегодня снова крышу кроют, уже второй раз за месяц. Шахта помогает – лес привезли, утеплитель, обещали специалистами пособить. Опять-таки, родители пришли – с самого утра во дворе что-то чинят, чистят, моют, убирают… Всем миром работают… Молюсь, чтобы снова нас не обстреляли, чтобы школу не разрушили. Нелепая война какая-то… Нелепая…

Женщина тяжело вздыхает, отхлебывает из чашки чай.

– Я гражданский человек, Богдан, к тому же – женщина, да и войну только по фильмам знаю, да по рассказам, но то, что у нас происходит, это не война даже… Ну, как тебе объяснить… Даже не знаю…

Она снова молчит, будто что-то вспоминая или пытаясь найти нужные слова, чтобы объяснить то, в чем и сама до конца ещё не разобралась.

– Понимаешь, почти полгода по нам стреляют, нас убивают, и нам говорят, что это делаем себе мы сами… Как думаешь, это нормально? Нормально обвинять людей в самоуничтожении, в самоликвидации? Это же подлость по отношению к нам, Богдан, подлость и преступление.

Я же раньше как думала, война – это, как в кино: вражеские солдаты, пушки, танки, наступление, а оказалось, что все по-другому, иначе, и даже враги – не враги, а так, свои… Вчера свои…

А ещё исподтишка все, будто змея из-под колоды: прилетели снаряды с той стороны, разбили все – дома, сараи, дороги, станцию насосную, вот школу уже по второму разу разбомбили, соседей наших… Они как раз из двора выезжали… Вся семья была в машине… Всех разом и накрыло… Всех насмерть… Одновременно. А ещё, понимаешь, у нас горе горькое, а они сидят себе и, как мы мучаемся, по телевизору наблюдают. Страшно это и нелепо… Нелепо как-то кровь льется…

«Нелепая война… А ведь лучше и не придумаешь. Нельзя признать разумным кровопролитие, уничтожение, разруху, как нельзя назвать здравомыслящими людей, сознательно начинающих братоубийство. Как же должны себя чувствовать те, кто совершил подобные преступления?»

Перед глазами появляется Майдан. Сейчас, почти через год, все видится абсолютно по-другому, не так, как прежде, из толпы, а словно над толпой, с высоты… С высоты здравого смысла и понимания, подтвержденного временем и жизнью.

С бешеной скоростью на сцене меняются выступающие. Темная человеческая масса на площади шумит, колышется, напоминает то море во время шторма, то зыбучие пески… Стоп-стоп-стоп… А ну-ка, обратно…

Словно в кино, кадры понеслись в обратную сторону… Невероятно! Стоп! А вот и он, Богдан, совсем рядом со сценой. Плечом к плечу с ним – его знакомый. Мужчина наклоняется к Богдану, что-то беззаботно кричит ему на ухо, поворачивается назад… В это время сам Богдан прислушивается, достает из кармана телефон, прислоняет к уху, наклоняется…

Что же дальше? Что случилось в это время с соседом? Где он? Кадры движутся в поиске. Стоп! Вот он, стоит, воодушевленно слушает выступающего. Внезапно лицо мужчины меняется, будто на него резко падает тень. На мгновение он застывает на месте, а потом, словно подрубленный, падает на землю. Богдан выпрямляется, поворачивается – прямо из крыши дома напротив в прорезь маски на него пристально смотрит человек. Снайперское ружьё рядом с ним ещё дымится…

– Мне до боли обидно, – размышляет вслух Татьяна Ильинична, – что по ту сторону Киева народ не знает правды. Я дома в основном сижу, телевизор постоянно включён, так ты не поверишь, что про нас там, в той Украине, говорят… Такое говорят, что даже страшно повторять… Господи Боже, прости их грешные души.

Женщина крестится на угол палаты и продолжает: