Что-то пошло не так

Возникает вопрос, кто же тогда нужен? И кто решает, кто делит украинцев на нужных и ненужных? Голова уже не выдерживала напряжения, казалось, ещё секунда, и она разлетится на части, но это был ещё не конец.

– Живите, Богдан. Вы даже не представляете, как вам крупно повезло, знаете, попади вы к нам сегодня, шансов на выздоровление было бы намного меньше… Сегодня доктор, оперировавший вас, на работу не пришел… Снайпер.

Последние слова раскаленным металлом упали на мозг, заставляя его извиваться от боли… Казалось, нервы сложились в одну тонкую длинную линию, и невидимый нож гильотины с хладнокровным цинизмом методично кромсал эту линию на равные по величине доли.

«Пожалейте меня! – кричал он сердцем. – Пожалейте! Нельзя так больно! Я не заслужил!» Но никто не слышал этого безмолвного крика, никто его не понимал. И только он один знал, что муки его предначертаны судьбой, и по какой-то неизвестной причине он должен пройти все круги этого мучительного испытания.

А ещё он знал, что бездонная воронка, созданная по воле человека человеческими же руками, не пощадит ничего вокруг. Эта воронка с невероятной скоростью поглощает все живое и неживое на своём пути, но он должен выбраться из нее, выбраться, что бы это ему ни стоило, выбраться, чтобы рассказать о случившемся другим людям, чтобы всем вместе противостоять злу, противостоять силам, начавшим эту братоубийственную войну.

И снова в голове его проносились отрывки жизни, слышались голоса родных, что-то пытался доказывать Цевин, громко стучали зубами, подпрыгивая на ухабах, спящие однополчане, а ещё широко улыбался незнакомый человек в белом халате… Все это сбивалось в одну кучу, смешивалось, переплеталось, и он уже не различал, где реальность, а где сон…

Медсестры привезли Владимира Ивановича, который после перевязки снова уснул, а он боялся закрывать глаза, боялся услышать хриплое «пор-р-ра», боялся увидеть серебристую птицу, зовущую за собой, и потом в холодном поту додумывать, что бы это значило. Но больше всего на свете он боялся увидеть вращающийся в воздухе светящийся куб, на одной из граней которого было написано его имя и дата рождения…

Постепенно мысли его возвратились к Татьяне Ильиничне, к её обещанию прислать на замену детей. Возможно, невестка придёт… или дочь… или та и другая вместе… Сядут возле отца и будут рассказывать, что уже сделали в школе. А может быть, придет Савва, и он сможет с ним поговорить…

– Ещё не соскучился? Доброго вечера тебе, Богдан.

Он сразу узнал голос Татьяны Ильиничны, потом увидел её расплывчатые очертания. Единственный открытый глаз в последнее время вёл себя совершенно отвратительно, забывая о своём прямом предназначении. Иногда свет надолго пропадал в нем, потом снова, совершенно неожиданно, появлялся, но, памятуя слова доктора, Богдан отказывался даже допускать, что может потерять зрение. Как ни странно, после разговора с врачом ему хотелось жить, а ещё хотелось видеть…

По звуку он слышал, как женщина шелестела пакетами, стучала дверью тумбочки, потом затихла. Как же ему хотелось, чтобы пришел Савва! Хотелось поговорить с ним, поделиться своими мыслями, хотелось просто высказаться, как на исповеди, не требуя ни ответа, ни совета.

Татьяна Ильинична для этого не годилась – она была женщиной, слабой женщиной, она не поймет, не сумеет понять, как его, взрослого мужика, со здоровыми, казалось бы, мозгами угораздило попасть в такую западню. В последнее время он и сам этого не понимал, что уже говорить о других?

Сейчас у него было время, чтобы проанализировать ситуацию, разложить её по полочкам и сделать выводы. Результаты были неутешительны. Получалось, что он сам, лично, позволил использовать себя, как обыкновенный лох, сам разрешил обмануть себя, как несмышлёныша. Когда же это произошло? Когда случилось, что он стал бездумным исполнителем чужой воли, бездушным, запрограммированным роботом, автоматически выполняющим указания хозяина?

Может, тогда, когда на Майдане обрабатывал йодом ссадины и царапины своих обнаглевших «соратников» по революции, в то время, как рядом, будто свечи, вспыхивали бойцы «Беркута», политые коктейлями Молотова этими же самыми «революционерами»? Или тогда, когда молча уехал с Майдана, уехал в мирный, степенный Львов, когда в Киеве на главной площади страны горели шины и раздавались выстрелы?

Все возможно, но и его можно понять, у него причина была, уважительная причина – дома умирала мама, и его присутствие было необходимым, нет, не просто необходимым, обязательным. Да и, хорошенько покопавшись в памяти, не сложно оправдать, почему он отсиживался в медчасти, когда на Грушевского шли бои за… Нет, не «за», бои шли «против», и не против власти, а, прежде всего, против народа.