Что-то пошло не так

– А что делать? Что нам делать, милый человек? Раньше я тоже так думала! И верила, что бомбежка Луганска – случайна, что нас обстреливают – по ошибке, по какому-то нелепому недоразумению, и что все это скоро закончится… Все в это верили. Но потом была Одесса, были эти девочки, почти дети, разливающие коктейли Молотова, а потом – сбитый самолет, пассажирский Боинг…

Только тогда я поверила, что не сплю, и, что весьма вероятно, ко мне в дом придет мой племянник… Придёт с оружием – убивать меня…

Знаешь, Богдан, а ведь в самом начале событий он позвонил нам: «Тетя Таня, на вас я зла не держу, не переживайте, но время такое… смутное – надо осторожными быть, так вот – хочу вас попросить больше нам не звонить».

Позже Оля перезвонила, за сына извинилась, пообещала общаться. Звонила ещё раз, и все – на этом общение наше прекратилось, закончилось… То ли сама испугалась последствий, то ли сын, Дмитрий, запретил, всякое может быть, – искала женщина оправдание молчанию родных. – А мы же сестры, понимаешь?! Сестры! У нас нет больше никого! Одни мы! Детдомовские. Брошенные… Уже однажды брошенные! Всю жизнь держались друг за дружку! Даже когда я замуж на Донбасс вышла – в гости ездили, звонили… И вдруг – нельзя… Да и племянник мой – родная кровь, не чужой, а нам запрещают родными быть, лбами сталкивают, и не в переносном, а в прямом значении… Разделили нас, рассорили, представляешь, даже общаться нельзя!..

«Нельзя», – согласился про себя Богдан. Отсутствие связи с семьей и для него превратилось в пытку, и помочь ему никто не мог, даже врачи.

Тысячу раз он отгонял от себя навязчивую мысль, что нельзя было отсылать Наталью с девочками в Россию, тысячу раз упрекал себя, что сам пошел в военкомат, тысячу раз он каялся… Тысячу раз… Но, как говорится, все мы задним умом сильны, случилось то, что случилось, и теперь надо было думать, как с этим жить.

– А знаешь, Богдан, когда перелом произошел? Знаешь, когда мы поняли, что никому в мире не интересны судьбы нескольких миллионов человек? – Татьяна Ильинична сделала паузу, словно давая ему возможность самому определить точку невозврата Донбасса.

– Когда Америка объявила виновных в катастрофе с малайзийским самолётом, с этим Боингом. Знаешь, мы сначала не поняли, удивлялись: как так – трупы в поле лежат, человеческие тела, и никому они не нужны, никто их забирать не собирается, чтобы по обычаю похоронить, никто не опрашивает свидетелей, не проводит расследования… Вообще никто не приезжает! Наши ребята охрану выставили, поле оцепили, следили, чтобы с места крушения ничего не пропало. Оказалось, что труды их напрасны – все равно никто не приезжал. Как ты думаешь, интересны кому-нибудь чужие, если свои не нужны?

«Свои не нужны…» – как же точно сказано. Он и сам ненужным себя чувствовал, давно уже, а понял это, ещё когда работу искал. Вроде все человеку подходит – и образование его, и стаж работы, и навыки по специальности, а как услышит, что за сорок, тут же теряет интерес, будто после сорока только на кладбище дорога. После нескольких таких переговоров он основательно потерял веру в себя, почувствовал себя старой бесполезной развалиной, переживал сильно, что никому не нужный, а сейчас он ещё одно понял, понял, что, по сути, его личные переживания – ничто по сравнению с жизнью миллионов людей, загнанных в угол только за то, что осмелились быть людьми.

–…Зато обстрелы с украинской стороны не прекращались. Ни днем, ни ночью… Накрывали поле, будто плугом пахали, – женщина заметила удивленный взгляд Богдана. – Мы здесь все военными стали, с ходу определяем, откуда снаряд летит… И где взорвется, знаем. Устали мы бояться, Богдан, устали умирать. И жить в постоянном аду устали. Мои ведь все в ополчении, даже дочка с невесткой, одна я дома сижу. Володя успокаивает: «Стрелять ты, Танюша, все равно не умеешь, в разведке от тебя толку ещё меньше, так что занимайся тем, что лучше всего получается – вари борщи». Оно и понятно – повар я… Вот и варю.

Женщина погладила руку мужа:

– Я и с ним благодаря борщам познакомилась…

В это время раненый открыл глаза, повел ими по сторонам, увидел жену… На лице мужчины появилась едва заметная улыбка, и он снова уснул. У Татьяны Ильиничны заблестели глаза.

Неловко отворачиваясь, чтобы не показывать своих слез, она попросила:

– Я выйду на секунду, Богдан, хорошо? А ты посматривай, пожалуйста, за Володей, если что – зови, я враз прибегу.

Вернулась женщина с врачом. Тот осмотрел больного, что-то задумчиво пожевал, хмыкнул, почесал нос и, не сказав ни слова, ушёл.

– Ну вот, такие вот дела, – подытожила Татьяна Ильинична, тяжело вздыхая. – Человек в этом мире – гость. Будем надеяться на лучшее…

Дверь в палату опять отворилась. На этот раз доктора сопровождала медсестра. Он повторно осмотрел больного, как и прежде, немного подумал, а потом решил:

– Будет жить.

– И я так думаю – будем жить.

Последние слова произнес Владимир. Взгляды присутствующих плавно переместились на него.

– На перевязку.