Что посмеешь, то и пожнёшь

– Оно и тебя недолго собрать, – отстегнула Оксанка. – Дело не в этом… Дело… Как они определяют, кто свой, кто чужак? По паспорту? По лицу? Что, у меня на лбу печать вдаретая: украинка? Вот я здесе тридцать пять лет. Всю здоровью уклала в Грузинию… В чай… Какая ж я чужачка? А Юрка? Здесе вродился! Под каким солнцем загораешь, той загар и мажет… Гля, как зажарился! Слитый грузиняка! Замашки все грузинские. Голос грузинский, говорит – будто камни во рту перекатывает. Язык ихний знает. Свои, совхозные грузины, с ним по-грузински гыргочут. И поедь куда, везде его за грузинца примают. Конечно, заговаривают по-грузинячьи. И он в ответ по-ихнему гыр-гыр-гыр. От зубов только отсвечивает! Он тут чужак? Рази он своей волей тут выбежал в жизнь? Горевые родительцы-репрессивцы расстарались. Лучше б они старались где под Воронежем. А не спеклось. Беда выперла в Грузинию. У нас весь совхоз одни репрессированные… Выселенчуки… Горькие рабы… Свезли со всего света в каторгу. Почти задарма гнут позвонки… Совхоз – колония… Только что колючкой не огородили… Не тебе толковать… Май. Самый напор чая. Можно б подзаработать. А они норму раз и утрой, – и ты получаешь не больше чем в сентябре, когда сбор чай хилится уже на спад… На жалких копейках всю жизню и едешь… Эх-х… Так… Вон дорогу от Гагр до озера Рица пробивали в жутких горах в тридцать третьем репрессированные голодающие с Поволжья. Дорогу ту так и называють: дорога русского голода. А наш совхоз не на русском ли голоде возрос? Не на русской ли беде? По высылке в тридцатые сюда спихивали в чернорабочие. В трудовых книжках не писали: рабочий. А жирнюче лепили одно: чернорабочий. Чёрный вол! Чтоба ты знал своё место… Тучами пихали сюда всех, у кого закружились нелады с Софьей Власьевной. Гнали репрессированных русских, украинцев, армян… У кого не стало тогда своего куска, своего берега… В ту пору все они оюшки как нужны были здесь. Кругома малярийные леса-болота непролазные… Сушили болота, крушили леса и на тех горьких просторах возвели чайные да мандариновые плантации!.. Понастроили всего своима горбами!.. Перетёрли какое лихо и теперьше кати отседа? Да нет, мы погодим… Копаешься им, как жук, всё копаешься, а тебя ещё молотят… А совхоз «Лайтурский» возьми? А шёлкомоталку? Кто там на самых трудных, на самых чёрных работах? Русский, вкраинец, армяшик. Конечно, для при́чуди попадаются изредка и здешняки. Бригадир там, агроном, дирюга…[407] Здешняки только пальчиками водят. А наичаще у себя по садам домашне винцо лёжа у чур[408] содють вприкуску с виноградом. То у них главно занятие в жизни. Ещё они спекули хорошие. Наломают даремной мимозы в горах и лё-ёп в Москву Пят рублэ одына штюка!.. Ну, разгонят инокровцев. Кто ж им работу будет править? Сами? Ой лё… Той-то кричат они, да негромко: рус, долой из Груз! Подумывают, как бы сызнова созывать не пришлось.

– Я-то, – хмыкнул Юрка, – к своим с завязанными глазками дойду до Москвы. Как тот кот…

– Какой? – заинтересовался я.

– А не читал в «Труде»? Не тебе говорить… Между Арменией и Азербайджаном кипит – перестройка! – необъявленная войнуха. Ну, раз ночью в мамкином наряде пришлось азербайджанской семье на бронетранспортёре бежать из Армении аж за Баку. Про кота забыли. Не до того. Через 473 дня к ним явился за 650 километров ихний кот.

– Как он узнал новый адрес? У кого дорогу спрашивал? – залюбопытствовала моя Валентина. – Кто ему отвечал?

– Мир не без добрых людей… Только мне отсюда не уйти. Как уйти от матери?.. От отца?.. Как уйти от родителевой могилы?

Разговор обломился.

И как-то уже не подымался.

Могилы заставят молчать всякого.

На развилке Юрка взял к Мелекедурам.

– Стоп! Стоп, машинка! – тряхнул я Юрку за плечо. – Мы выйдем… Надо бы пешочком…

– Зачем, когда есть тачка? И тут ближе. Мелекедури. Чайная фабрика. А там на бугор взлетел, и мы у цели. Дома. Лет десять тому мы перебрались с пятого в центр совхоза.

– Нет, нет…

– Ну давай круголя через ваш пятый?

– Нет. Вы езжайте через Мелекедури. А мы пройдёмся… По воздуху юности… А на ночь к вам. Гарантируем. Мы на один день. Абы одним глазком глянуть на родные места…

На том мы и расстались.

3

Все мы, люди, одинаковы, только надгробные памятники разной величины.

П. Канижая

С годами я всё реже наезжал из Москвы в свои Насакиралики.

С поезда, с автобуса ли пеше, как сейчас, бежишь к себе на пятый. И всегда боишься не застать уже кого-то.

В этот август едва застал в живых наш дом.

Первый раз мы расстались эхэ-хэ когда. Поверх тридцати лет тому.

Был тогда наш дом молодой, красивый, крепкий. В нём было лучшее у нашей семьи жильё. Правда, тесное. На четверых одна комнатка!

Но…

До этого дома и после него наша семья жила всегда в сарайных бараках, где, к слову, нам никогда также не давали больше одной комнаты. Всегда только одна комната…

Стены из армянского розового туфа обещали этому дому вечную жизнь.

А тут подходишь, всё в тебе примирает.