Что посмеешь, то и пожнёшь

– Это коме-едища-а… Видали голодовщиков у театра? Тогда тоже бастували на тех же театральных порожках. У Феди Дударя соседец… Кищия преподобный… Ну… В одно слово, вдаретый дурцой. Лени-ивый на работу. Разведал про эту голодовку… На рани попрыгал в город и себе побастувать и поголодовать за общее ж великонькое царское дело. Прибёг… Ага… Сел… Ель отпыхался. Сидит… Тёща узнала, места не находит. Ох-ох-охуньки! Мой умный бедный зятьюшка простудится на каменных ступеньках! Другим, говорят, райком дал подушки, матрасы, одеяла. А моему то ли даст, то ли раздумает?.. Ой, как бы не ума́лили веку! И следом попёрла ему всё это сама. Деньжатишки прихватила. Ну, лёг дурындас на свою мягку постельку, честно с утра до обеда доголодовался и думает: всё равно тугрики ночью могут если не спионерить-скомсомолить, то уж скоммуниздить наверняка, сбегаю-ка я тайком в кишкодром[394] да хоть кину чего на кишку и буду дальшь, до самого ж вечера, на всю катушку голодовать. По-сухому. Официально! Но он не только хорошо поел, его сильно пронесло дальше. Он ещё хо́роше выпил. Приходит весёлой восьмёрочкой, культурно снимает шляпу, шляпу к груди, на все боки всем чинно кланяется и садовится на грустнуватые ступеньки. А «сухие» голодные бастуны, желтолицые трупы, его не поняли. И ну шмотовать! «Ты, дизик,[395] нашу идею испакостил! Мы за идею страдаем! А ты пьёшь, гадюк!» – «Да не пил я вовсе… Я так… Нечаянно немножко почитал классиков…»[396] – «Ах ты ж кладенец![397] Ну получай же ты, пролетарский болт кривой!» Отбузовали кре-пень-ко. Наклали доверху!.. Особенно отремонтировали бестолковку…[398] Ну, позвали скорую. Надо везть в капиталку. Валяется теперь другой вот месяц в больнице… А на второй день после боя бастуны разбрелись… Дело рассохлось… Тёща в горе. Весь же зять в больнице! А что ещё больней, пропали подушка, одеяло, матрас. Сто рублей чистого убытку! А зятю, умному зятю, что станется? Вернётся брякотливый и будет пить и ждать новой зубастовки.

– Это ещё не укат, – коротко хохотнул Юрка. – А так… Пустой плевок в космос. А вот послушай… Был у нас прошлым летом шорох… Полный уссывон!.. Это как помер наш генералюк…

– Кто?

– Да дуректор же совхоза! Полжизни дирижировал совхозом. Дважды Герой… И поехал он прошлым летом в райком. Всем бюро утвердили ходатайство для верхов, чтоб ему, нашему дирику, посодействовали поскорейше въехать в бессмертие. Тут порядок какой? Раз он дважды Герой, ему при жизни положен памятник. Памятника мало. Давай одновременно приваривай совхозу и имя нашего дерюги. Ну, всё утрясли, подписали. И дунул он в счастье к зубному. Отремонтировал хлебогрызку… Вставил полчелюсти… Счастливый в квадрате летит домой. В один день два хороша! Ну, думает, где два, там и третье выползет. Так и вышло по его… Ага…У райкома, на бугре, напротив памятнику Ленину, его тормознула хичовая бельмандючка… По культурному если молоденькая путешественница автостопом. Глянул он на неё… Фау! Фактуристая факушка. Фик-фок и сбоку бантик! Он, партподданный, любил всё большое, основательное. И всё это было у неё. Под божественный фундамент,[399] как на спецзаказ, судьба подставила и фундаментальные ножки… Глаз не оторвать. У бедного аж фуфайка заворачивается!

«Куда нада, лубимая?» – спрашивает.

«Докуда бензину хватит, неотразимый!»

Халява, сэр!

«Эдэм на мой личны Багама! На мой Кэмп-Дэвид![400] Извини… На твои Кэмп-Дэвид!.. Дару тэбэ навэчно!»

«Так скорей вези показывай свой подарок!»

И этот фанерный утконос[401] привозит её на отшибку нашего центрального посёлушка. Это за старой школой/ На бугре. Там выбурхали новенький совхозный санаторий для детишек. Назавтра официально сдают. Показывает хазар ей этот санаторий и отдаёт ключи со словами:

«Ми как истинни вэлики вэрни лэнинци всо дэлай зараньше! Завтра сдайом эту санаторью. Зачэм ждать завтра? Сдадым сэгодня лубимиму чалавэку! Встали на трудови вахту в чэст съэзда любими партии да, аба, сдали досрочно! Какая гдэ прэтэнзыя? У тэбэ эст прэтэнзыя?»

«Нет».

«У мнэ тожа нэту. Ми с тобои настоящи строитэли на коммунисма! Получи! – и отдаёт ключи. – А санатори здэс никогда нэ будэт, пока эст у мне ти!»

И с этими словами сорвал вывеску и бросил в чулан.

К этому ушибленному, бывало, пойдёшь чего по мелочи попросить… Фигули на рогули! Фига восемь на семь! А тут на первой минуте залётной двустволке преподносит такую фазенду с целым дворцом в придачу! Благо, не своё. Совхозное! В дитячем санатории бордельеро открыть!

Ну, позвенели они красным винцом – целую фугаску[402] притушили! – и двинулся наш фрикаделистый[403] разговеться.

«Давай лубимся!» – поступило спецуказание от красного пахаря.

«Уха-баха! Щас!.. Щас!.. Только ушки накрахмалю!»

Но разговеться по полной ему толком так и не довелось.

Упёрся старчик бивнем – тут тётя Ханума пришла.[404]

– Не может быть, – засомневался я.