Что не так с этим миром

Поэтому я говорю откровенно и без намека на уклончивость: империализм в его общепатриотических притязаниях кажется мне и слабым, и пагубным. Это попытка европейской страны создать своего рода бутафорскую Европу, над которой она может доминировать, вместо настоящей Европы, к которой она может лишь быть причастна. Это стремление окружить свою жизнь подчиненными. Идея восстановления Римской империи самостоятельно и лично для себя – мечта, которая преследовала каждую христианскую нацию в той или иной форме – и почти в любой форме становилась ловушкой. Испанцы – последовательный и консервативный народ, поэтому они попытались воплотить Империю в долгоживущих династиях. Французы – свирепый народ, поэтому они дважды создали эту Империю с помощью оружия. Англичане, прежде всего, поэтический и оптимистичный народ, и потому их Империя стала чем-то расплывчатым и все же милым, чем-то далеким и все же родным. Но мечта о могуществе в самых дальних краях все же остается слабостью, пусть и соприродной англичанам; гораздо большей слабостью, чем было золото для Испании или слава для Наполеона. Если бы нам когда-либо пришлось столкнуться с нашими настоящими братьями и соперниками, пришлось бы забыть про все эти фантазии. Не стоит мечтать о противопоставлении австралийских армий немецким, как не стоит мечтать о противопоставлении тасманской скульптуры и французской. Итак, чтобы никто не обвинял меня в сокрытии непопулярных взглядов, я объяснил, почему я не верю в империализм в общепринятом понимании. Я думаю, что он не только причиняет время от времени зло другим народам, но постоянно терзает и ослабляет мой собственный народ. И я подробно описал такой империализм, который представляет собой приятное заблуждение, отчасти для того, чтобы показать, насколько он отличается от более глубокого, более зловещего и вместе с тем более убедительного явления, которое я вынужден для удобства называть в этой главе тем же словом. Чтобы докопаться до корней этого злого и совершенно неанглийского империализма, мы должны вернуться вспять и начать заново с более общего обсуждения первых потребностей человеческого общения.

II. Мудрость и погода

Хочется верить, что большинство понимает: самые обычные вещи не бывают банальными. Рождение скрыто за ширмами именно потому, что это ошеломляющее, ужасное чудо. Смерть и первая любовь, хоть и случаются с каждым, могут заставить сердце остановиться при одной лишь мысли о них. Таковы исходные предпосылки, но решусь утверждать и кое-что еще. По правде говоря, этим универсальным вещам присуща не только странность, но и тонкость, и в итоге самые обычные вещи оказываются самыми сложными. Некоторые люди, имеющие отношение к науке, преодолевают трудности, сводя сложное к простому: так, первую любовь они назовут половым инстинктом, а страх смерти – инстинктом самосохранения. Но это все равно что справиться с трудностью описания зеленых перьев павлина, назвав их синими. Да, синева там присутствует. Но тот факт, что и в романтике, и в memento mori[94] присутствует сильная телесная составляющая, делает их, если такое возможно, даже более загадочными, чем если бы они оставались полностью интеллектуальными. Ни один человек не смог бы точно сказать, насколько его сексуальность окрашена чистой любовью к красоте или мальчишеской жаждой безрассудных приключений вроде побега в море. Ни один человек не мог бы сказать, насколько сильно его животный страх смерти связан с мистическими традициями, касающимися морали и религии. Именно потому, что эти вещи по своей природе животные, но лишь отчасти животные, и возникают трудности. Материалисты анализируют простое, отрицают сложное и отправляются домой пить чай.

Совершенно ошибочно полагать, что обыденная вещь не может быть утонченной, то есть трудноуловимой и едва определяемой. Салонная песенка моей юности, начинавшаяся словами: «В сумерках, о, мой дорогой…»[95], была довольно вульгарной, но связь между человеческими страстями и сумерками тем не менее изысканна и даже загадочна.

Или возьмем другой очевидный пример: шутки о теще едва ли деликатны, но проблема тещи чрезвычайно деликатна. Теща неуловима, подобно сумеркам. Она – мистическая смесь двух несовместимых вещей – закона и матери[96]. Шутки представляют ее в ложном свете, но они возникают из настоящей человеческой загадки. Журнал «Комические штучки»[97] плохо справляется с такими трудностями, понадобится Джордж Мередит[98] на пике творчества, чтобы преодолеть эти трудности правильно. Наиболее точное изложение проблемы, возможно, таково: дело не в том, что теща непременно противна, а в том, что она вынуждена быть милой.