Чочара

— Вам их завели, все они прекрасно ходят… смотрите, дон Маттео, они все показывают одинаковое время — как раз время обеда.

Говоря это, она сняла с гвоздя черную сутану священника и помогла ему ее надеть, заботливо и осторожно, совсем как сиделка, ухаживающая за больным в сумасшедшем доме. Дон Маттео позволил надеть на себя сутану, всю замасленную и пропыленную, потом провел рукой по растрепанным волосам и направился с монахиней, поддерживавшей его под руку, в глубь пещеры, где на треножнике дымился большой черный котел. Монахиня, обернувшись к нам, сказала:

— Идите также и вы, найдется и для вас.

Словом, мы тоже приблизились к котлу, вокруг которого тем временем столпилось много беженцев. Среди них я заметила одного — он все время громко жаловался и лез вперед: это был низенький, толстый человечек, весь в лохмотьях, растрепанный, с давно не бритой щетиной. Брюки у него были рваные, и на самом заду вылезал клок белой рубахи. Протягивая тарелку, он скулил:

— Мне вы всегда кладете меньше, чем другим, сестра Тереза, почему мне меньше, чем другим?

Сестра Тереза ничего ему не ответила — она наполняла с сосредоточенным видом мисочки, кладя каждому кусок мяса и наливая две поварешки супу, — но другой беженец, мужчина средних лет с черными усами и красным лицом, саркастически заметил:

— Тико, почему ты не оштрафуешь сестру Терезу? Ты ведь агент муниципальной полиции, оштрафуй же ее зато, что она тебе наливает меньше супу, чем другим.

А потом, смеясь, добавил, обращаясь, к Микеле:

— У нас тут подобралась неплохая компания: священник-сумасшедший, карабинеров нет — их угнали в Германию, у полицейского из штанов торчит рубаха, а подеста[10], то есть я, голодает сильнее всех. Власти больше нет, просто чудо, что мы еще не перерезали друг другу глотки.

Монахиня, не поднимая глаз от котла, ответила:

— Не чудо, это — воля Всевышнего, который хочет, чтобы люди помогали друг другу.

Тико между тем ворчал:

— У вас, дон Луиджи, все шутки на уме. Не понимаете вы разве, что полицейский без своей формы — такой же бедняк, как и все вокруг? Дайте мне мою форму, и я вновь смогу следить за порядком.

И я подумала, что, в сущности, он прав. Ведь мундир, форма, по крайней мере в некоторых случаях, — всё. И даже эта добрая монахиня с ее мягкостью и набожностью вряд ли пользовалась бы таким уважением, будь на ней, вместо ее монашеского платья, такие же лохмотья, как на нас с Розеттой.

Ну, хватит об этом. Принялись мы за суп — то была жирная похлебка, в которой варилась козлятина, но от нее так разило козлом, что я, несмотря на голод, с трудом могла ее есть. За едой мы слушали, о чем говорят беженцы. Были это обычные разговоры, хорошо нам знакомые: голод, приход англичан, бомбежки, облавы, война. Наконец, когда мне показалось, что настал подходящий момент, я набралась духу и спросила, не может ли кто-нибудь из них продать нам что-нибудь съестное. Они застыли от изумления и, как я и думала, ответили, что ничего-то у них нет, они, как и мы, покупают продукты где придется или же доедают то, что удалось принести сюда с собой. Мне они советовали обратиться к пастухам, жившим в хижинах вокруг пещеры, говоря:

— Мы сами у них покупаем… у них всегда найдется или сыр, или козлятина… попробуйте, может, они и согласятся вам что-нибудь продать.

Тогда я сказала, что одна женщина послала меня к ним, утверждая, будто у пастухов для продажи ничего нет. Подеста пожал плечами:

— Они так говорят, потому что никому не доверяют и хотят сохранить высокие цены. Но у них есть стада, и они здесь единственные, кто может что-нибудь продать.

Короче говоря, мы поблагодарили монахиню и беженцев за суп, вновь прошли мимо алтаря с разложенными на нем часами рехнувшегося священника и вышли из пещеры на свежий воздух. Как раз в это время среди скал и хижин проходило небольшое стадо овец и коз, погонял его здоровенный мужчина в белых чочах, черных штанах и черной шляпе. Беженка, стоявшая у входа в пещеру и слышавшая наши разговоры, показала мне на него, говоря:

— Вот смотри, идет евангелист… он-то тебе продаст сыру, если ты ему хорошо заплатишь.

Тогда я побежала за этим мужчиной и крикнула ему:

— Не продашь ли ты нам немного сыру?

Мужчина не ответил мне и, даже не обернувшись, продолжал идти дальше, будто глухой. Я ему крикнула опять:

— Синьор Евангелист, может, продадите мне сыру?

Тогда он отозвался:

— Меня зовут не Евангелист, а Де Сантис.

А я:

— А мне сказали, что тебя зовут Евангелист.

Он ответил:

— Да нет, просто мы протестанты-евангелисты, вот и все.