Чочара

— Ух и хотелось бы мне сейчас иметь хорошенького поросеночка… Я бы его заколол и сразу же нажарил отбивных котлет — жирных-прежирных, с палец толщиной, каждая в пятьсот граммов весу… Знаете, когда съешь полкило свинины, кажется, что ты вновь родился на свет божий.

Микеле, который случайно услышал, что говорил отец, вдруг сказал:

— Это был бы самый настоящий каннибализм.

— Почему?

— Да потому, что свинья съела бы свинью.

Филиппо, когда сын обозвал его свиньей, оскорбился, весь побагровел и закричал:

— Ты не уважаешь своих родителей!

А Микеле:

— Не только не уважаю, но даже стыжусь их.

Филиппо растерялся, видя, что сын продолжает говорить с ним таким резким и непримиримым тоном, и ограничился тем, что уже более спокойно заметил:

— Не будь у тебя отца, который платил за учение, ты бы не смог учиться и теперь не стыдился бы нас… я сам виноват.

Микеле задумался на минутку, а потом сказал:

— Ты прав, зря я стал слушать, о чем вы говорили. С сегодняшнего дня я постараюсь быть подальше от вас, и говорите об еде сколько вашей душе угодно.

Тогда Филиппо сказал примирительно и будто даже расстроившись, может, потому, что впервые с тех пор, как мы очутились в горах, сын признал его правоту:

— Если хочешь, давай говорить о другом… ты прав, к чему эти разговоры о еде? Поговорим лучше о другом.

Но Микеле внезапно опять вскипел и, мгновенно обернувшись к Филиппо, закричал:

— Прекрасно, но о чем же мы будем говорить? О том, что мы будем делать, когда придут англичане? О том, что всего будет вдоволь? О лавке? О вещах, которые у тебя украл твой кум? О чем же нам еще говорить, а?

Филиппо на этот раз промолчал, ведь именно об этом или о подобных вещах он лишь и мог говорить с Микеле, но об этом было уже все сказано и пересказано, а никаких других мыслей ему не приходило в голову. Высказавшись, Микеле ушел. Филиппо, когда убедился, что сын его не видит, сделал рукой жест, будто говоря: «Чудак он, что с него спросишь?» Все беженцы старались, как умели, утешить его:

— Твой сын, Филиппо, столько всего знает. Ты не зря потратил деньги на учение… вот что главное, а на остальное не стоит обращать внимания.

В тот же день Микеле, которого немножко мучила совесть, сказал нам:

— Отец прав, я не проявляю к нему должного уважения. Но это сильней меня — когда он начинает говорить о еде, я теряю голову.

Тогда я спросила его, почему это его так раздражает. Микеле, немного подумав, ответил:

— Если бы ты знала, что завтра смерть твоя придет, говорила бы ты о еде?

— Нет.

— Ну, а ведь с нами дело обстоит именно так: завтра или через много лет, это не важно, мы умрем. Так неужели в ожидании смерти мы должны говорить о пустяках и заниматься ими?

Я его не совсем поняла и спросила:

— Так о чем же мы тогда должны говорить?

Он задумался опять и потом сказал:

— К примеру сказать, о нашем нынешнем положении нам следовало бы поговорить и о причинах, заставивших нас очутиться здесь.

— А какие же это причины?

Он засмеялся и ответил:

— Каждый из нас должен найти их сам, по крайней мере для себя самого.

Тогда я сказала:

— Может, это и так, но твой отец говорит о еде только потому, что ее у нас нет и мы, так сказать, волей-неволей должны о ней думать.

На это Микеле, заканчивая разговор, проговорил:

— Может, и так, но горе в том, что отец всегда говорит о еде — даже когда ее всем хватает.

Между тем продуктов действительно не было, и теперь уже все старались спасти то немногое, что у них оставалось, поэтому, говоря с другими, каждый старался прежде всего уверить, что у него решительно ничего нет. Например, Филиппо, разговаривая с беженцами, которые были беднее его, изо дня в день твердил:

— Осталось у меня муки и фасоли всего на неделю… а потом авось Бог не оставит.

Впрочем, говорил он неправду — все знали, что у него дома еще стоит мешок с мукой и другой, поменьше, с фасолью, а он из страха, что у него украдут их, никого теперь не приглашал к себе и даже днем держал дверь на запоре, а выходя на «мачеру», клал ключ к себе в карман. Но что касается крестьян, то у них, бедняг, запасы действительно истощались, потому что в это время года они раньше обычно спускались в Террачину и покупали продукты, чтобы дотянуть до нового урожая. Но в этом году везде был голод, и в Террачине, пожалуй, было еще голоднее, чем у нас в Сант-Эуфемии. Кроме того, повсюду шныряли немцы, и как только им представлялся случай, они отнимали и увозили продукты, и вовсе не потому, что они, все как один, были грабители и злые люди, а потому, что шла война и они воевали, а воевать — это значит не только убивать, но и грабить.