Чочара

Главным же нашим подспорьем теперь стал цикорий. Это не тот цикорий, что едят в Риме, — у того всегда одинаковой формы листья и определенный вкус: здесь цикорием называли всякую съедобную траву. И мне все чаще тоже приходилось есть этот так называемый цикорий, и иногда по утрам я вместе с Розеттой и Микеле собирала его на «мачерах». Мы раненько вставали и, вооружившись каждый ножом и корзинкой, отправлялись вдоль по склону, когда ниже, когда выше нашей «мачеры», собирать разную траву. Просто трудно себе представить, как много существует съедобных трав — почти все их можно есть. Раньше я немного понимала в травах, так как собирала их еще в детстве, но потом почти все позабыла, особенно названия; Луиза, жена Париде, в первый раз пошла вместе со мной, чтобы поучить меня, и очень скоро я стала разбираться в них не хуже крестьян и знала все виды цикория, как они называются и как выглядят. Теперь я помню только несколько из них: «криспиньо», в городе его называют кресс-салатом, с нежными и сладкими листьями и стебельками темно-зеленого цвета; заячья капуста, растущая среди камней на «мачерах», голубовато-зеленая, с тонкими, длинными мясистыми листьями; четырехлистник — плоская трава с четырьмя-пятью стелющимися по земле мохнатыми желтовато-зелеными листьями; настоящий цикорий — с длинными стеблями и зубчатыми, заостренными листьями; белая горчица, дикая мята, котовик и множество всяких других растений.

Мы ходили, как я уже сказала, вверх и вниз по «мачерам», но собирали цикорий не мы одни: в самом деле, странное это было зрелище — весь склон горы, усеянный людьми, медленно бредущими с опущенной головой — ни дать ни взять души в чистилище. Смотреть со стороны, так кажется, они ищут какую-то потерянную вещь, а в действительности это голод заставлял их искать то, что они вовсе не теряли, а напротив, лишь надеялись найти. Цикорий мы собирали подолгу — иногда по два-три и даже больше часов кряду, для одной неполной глубокой тарелки надо было нарвать полный передник, да и было его не так уж много, чтобы могло хватить всем, кто собирал его. Потом пришлось ходить за ним все дальше и дальше и тратить на его поиски все больше времени. Однако результаты всех наших трудов были весьма жалкие: два-три полных передника цикория превращались после варки в два-три зеленых комочка величиной с апельсин. Хорошенько проварив, я выкладывала цикорий на тарелку и добавляла чуточку сала для запаха, и если от такой порции мы не насыщались, то по крайней мере набивали себе животы и обманывали голод. Но, собирая цикорий, мы так уставали, что потом целый день чувствовали себя совсем разбитыми. А ночью ложились мы с Розеттой на наше жесткое ложе, на тюфяк, набитый сухими кукурузными листьями, и стоило мне только закрыть глаза, как передо мной в темноте вдруг появлялся цикорий и множество его кустиков начинали кружиться перед моими глазами. И я напрасно пыталась заснуть — мне все мерещился цикорий, он мелькал и мелькал, пока я после долгой полудремоты в конце концов не проваливалась в какую-то пропасть и не засыпала.

Но, как я уже сказала, самое неприятное в эти недели было то, что голод заставлял беженцев целыми днями говорить только о еде. Я тоже люблю поесть и охотно признаю, что еда — дело серьезное и что на голодный желудок много не наработаешь, даже не сумеешь раздобыть себе еды. Но ведь, как часто повторял Микеле, есть вещи более важные, о которых можно говорить, да, кроме того, вести разговор о еде, когда у тебя в животе пусто, — это значит причинять себе двойные муки: все время напоминать себе о голоде и вместе с тем о днях сытости. Особенно много говорил о еде Филиппо. Часто, проходя по «мачере», я видела его, сидящего на камне в окружении кучки беженцев; я подходила поближе и слышала, как он говорил:

— Вы помните? Телефонный звонок в Неаполь, и готово — заказан столик в ресторане. Потом брали машину и вчетвером-впятером, все любители как следует поесть, катили в Неаполь, садились за стол в час и вставали не раньше пяти. Что же мы ели? Ах, конечно, спагетти под рыбным соусом, с кусочками рыбы и каракатицы, с креветками под майонезом; пеламиду с зеленым горошком; рыбу-меч, зубатку и тунца кусками, жаренными на углях, а затем филе разных рыб «а-ля лючиана», до чего же это вкусно. В общем, рыбы всех сортов и под разными соусами в течение двух-трех часов! Мы садились за стол чин-чином, в полном порядке, а вставали в расстегнутых жилетках, распустив пояса, рыгая так, что дрожали стекла, и каждый из нас весил по крайней мере на два-три кило больше. А выпивали мы не меньше фиаски вина на брата. Да, вот это, я вам скажу, была еда… Удастся ли нам еще когда-нибудь в жизни так поесть?

Кто-то заметил:

— Вот придут англичане, Филиппо, и снова будет всего вдоволь.

Однажды, когда, как обычно, разговор зашел о еде, на моих глазах произошла перепалка между Филиппо и Микеле. Филиппо говорил: