Чочара

— Микелино… вот молодец, что пришел… какой попутный ветер занес тебя в наши края?

Микеле познакомил нас с ним, и он, не подавая руки, поклонился нам смущенно и довольно холодно. Между тем мы все стояли в дверях, но он и не подумал пригласить нас войти.

Тогда Микеле сказал:

— Мы проходили мимо и решили вас навестить.

Адвокат ответил, будто очнувшись:

— Ну что ж, хорошо сделали… мы как раз собирались садиться за стол… заходите, будете гостями.

Потом помедлил немного и добавил:

— Микеле, я хочу предупредить тебя… ведь я знаю твои чувства, впрочем, я сам их вполне разделяю… Дело в том, что я пригласил немецкого лейтенанта, он командует стоящей здесь рядом зенитной батареей. Знаешь, я должен был его позвать… ах, ничего не поделаешь, такие теперь времена…

Так, извиняясь и охая, он ввел нас в свой домик. У окна стоял уже накрытый круглый стол, и это была единственно чистая и аккуратная вещь в комнате — повсюду валялись разные мелочи, горы тряпья, связки книг, стояли нагроможденные друг на друга чемоданы и ящики. За столом уже сидели мать адвоката, маленькая старушка, одетая во все черное, с морщинистым лицом и боязливым взглядом — точь-в-точь испуганная обезьянка, и немецкий лейтенант — затянутый в мундир тощий блондин, плоский, как бумажный лист, в кавалерийских бриджах и высоких сапогах на длинных ногах, которые он весьма бесцеремонно вытягивал под столом то в одну, то в другую сторону. Похож он был на собаку, и лицо у него напоминало собачью морду — как говорится, один нос торчал, глаза совсем близко посажены, почти желтые, без ресниц и бровей, глядят настороженно и враждебно, а рот большой над срезанным назад подбородком. Он поднялся с любезным и вежливым видом, поздоровался с нами, стукнув каблуками, но руки никому не подал и сразу же снова сел, будто желая сказать: «Делаю я это не для вас, а лишь потому, что я воспитанный человек». Адвокат же меж тем объяснял нам, что лейтенант служит на зенитной батарее — об этом мы уже знали — и что этот обед — просто встреча добрых соседей.

— И будем надеяться, — сказал в заключение адвокат, — что война скоро кончится и лейтенант сможет пригласить нас к себе, в Германию.

Лейтенант ничего не ответил, даже не улыбнулся, и я подумала, что он не знает по-нашему и не понял. Но потом, обращаясь к матери адвоката, которая жалобным голосом предлагала ему вермут, он вдруг неожиданно проговорил на хорошем итальянском языке:

— Спасибо, я не пью вина перед едой.

И тогда я поняла, сама не знаю почему: не улыбается он, так как по каким-то своим причинам зол на адвоката. Затем Микеле рассказал о нашей встрече с помешанной, и адвокат равнодушно проговорил:

— Ах, да это Лена. Она всегда была ненормальная. В прошлом году во время всей этой неразберихи, когда одни части уходили, другие приходили, какой-то солдат поймал ее, ведь она всегда бродит одна по полям, и сделал ей ребенка.

— А где же теперь ее ребенок?

— Ребенок остался в семье, и о нем очень заботятся. Однако эта бедная дурочка вбила себе в голову, что его хотят у нее отнять, потому что у нее будто нет молока, чтобы кормить ребенка. Но любопытнее всего, что она его регулярно кормит — мать ее в определенные часы кладет ей ребенка на руки, и она делает все, что та ей велит. Но все же ее не оставляет навязчивая идея, будто у нее не хватает молока, чтобы кормить ребенка.

Адвокат говорил об этой бедняжке Лене совершенно безразличным тоном. А на меня встреча с ней произвела такое сильное впечатление, что я никогда ее не позабуду. Когда она посреди большой дороги предлагала свою обнаженную грудь первому встречному — мне казалось, это было воплощением того положения, в каком очутились мы, итальянцы, той зимой 1944 года — лишенные всего, как животные, у которых нет ничего, кроме их молока, чтобы кормить своих детенышей.

Меж тем мать адвоката, испуганная, дрожащая, без конца ходила в кухню, принося оттуда тарелки и держа их двумя руками с такой осторожностью, словно это были святые дары. Она поставила на стол нарезанные ломтиками ветчину и колбасу, буханку немецкого формового хлеба, как раз такого, какой мы искали, а потом принесла суп — настоящий бульон с тонкой лапшой — и, наконец, большую вареную курицу с гарниром из маринованных овощей. Поставила она также и бутылку хорошего красного вина. Видно было, что адвокат и его мать не поскупились на расходы ради этого мальчишки-немца, стоявшего теперь со своей батареей по соседству с ними и которого, значит, надо было задобрить. Но у лейтенанта и вправду был скверный характер; едва увидя формовой хлеб, он сразу же указал на него пальцем и заявил:

— Могу ли я спросить вас, синьор адвокат, каким путем вы достали этот хлеб?

Адвокат, плотно закутанный в свое пальто, точно его сильно знобило, ответил нерешительным, но вместе с тем шутливым тоном:

— Ах, это подарок… нам его один солдат преподнес, а мы тоже сделали ему подарок… время теперь, сами знаете, военное…

— Всякий обмен, — безжалостно продолжал немец, — запрещен… простите, а кто был этот солдат?