Чочара

Мы свернули налево, на проселочную дорогу, которая вела к апельсиновой роще, надеясь, как в прошлый раз, выменять яйца на хлеб у немецких танкистов, разбивших там свои палатки. Однако у рощи мы никого не нашли; танкисты уехали, и мы увидели лишь примятую траву на месте, где стояли их палатки, да несколько ободранных и сломанных деревьев — вот и все. Растерявшись, я тогда сказала, что, пожалуй, стоит пройти по этой дороге немного вперед, может, танкисты или какие-нибудь другие немецкие части разбили свои палатки чуть подальше. Прошли мы еще с четверть часа, по-прежнему молча, и наконец, примерно через километр, повстречалась нам белокурая девушка, она брела одна-одинешенька, будто шла не в определенное место, а так, просто гуляла без всякой цели. Шла она тихим шагом, с непонятным интересом вглядывалась в серые, обнаженные поля и все смотрела куда-то вдаль, время от времени откусывая кусочек хлеба. Я пошла ей навстречу и спросила:

— Послушай, ты нам не скажешь, если идти по этой дороге, есть тут где-нибудь немцы?

Она резко остановилась, услышав мой вопрос, и посмотрела на меня. На голове у нее был платочек, девушка была красивая, цветущая, крепкая, с широким и немного массивным лицом и большими светло-карими глазами. Она сразу же поспешно ответила:

— Немцы… что за вопрос… конечно, тут есть немцы… повсюду немцы…

Спросила я ее:

— Но где же они?

Она опять посмотрела на меня, но теперь уже с испуганным видом, и вдруг, не ответив мне, повернулась и хотела было идти дальше. Тогда я схватила ее за руку и повторила свой вопрос, а она мне шепотом ответила:

— А если я тебе скажу, ты никому не расскажешь, где я прячу свои запасы?

При этих ее словах я рот разинула от удивления, потому что, с одной стороны, они по тем временам вроде были как бы к месту, а с другой — были совершенно бессмысленны. Я сказала:

— Что ты мелешь? При чем тут твои запасы?

А она, покачивая головой:

— Приходят и забирают… приходят и забирают… известное дело — немцы… Знаешь, что я им сказала, когда они пришли ко мне в последний раз? Сказала я им: ничегошеньки у меня нет, ни муки, ни фасоли, ни сала, ничего больше нет… у меня осталось только молоко для моего ребенка… если хотите, возьмите… вот оно…

И, пристально глядя на меня своими широко раскрытыми глазами, она начала расстегивать кофточку. Оторопела я просто, Микеле и Розетта тоже. Смотрела она на нас, шевеля губами, будто разговаривала сама с собой, и тем временем уже расстегнула кофточку донизу, а потом, растопырив пальцы, совсем так, как это делают матери, когда собираются кормить ребенка, стала вынимать грудь.

— У меня нет ничего — вот только это… возьмите, — повторила она тихим голосом, будто в беспамятстве.

Теперь ей уже удалось высвободить из кофточки всю грудь — округлую, белую, налитую, с такой тонкой, словно прозрачной, молочно-белой кожей, какая бывает обычно только у кормящих матерей. Но, обнажив грудь, она вдруг повернулась и побрела дальше, что-то напевая, рассеянно смотря по сторонам, в расстегнутой кофточке и с одной грудью наружу. Надолго запомнилась она мне так: вот она медленно идет, откусывая по кусочку хлеб, с не закрытой от зимней стужи грудью — что-то светлое, единственно живое, яркое, теплое, что было в ту минуту вокруг нас в тот пасмурный и серый, холодный осенний день.

— Да ведь она помешанная, — наконец проговорила Розетта.

Микеле сухо подтвердил:

— Да, конечно.

И мы молча пошли дальше.

Однако немцев нигде не было видно, и Микеле предложил пойти к одним его знакомым, которые, как ему было известно, бежав из Фонди, поселились в какой-то лачуге близ одной из этих апельсиновых рощ. Он сказал, что они хорошие люди и хотя бы смогут посоветовать нам, где найти немцев, которые хотели бы выменять яйца на хлеб. И вот вскоре мы свернули с шоссе на вьющуюся среди садов узкую дорожку. Микеле сказал мне, что все эти апельсиновые сады принадлежат человеку, к которому мы идем. Он адвокат, холостяк, живет со старухой матерью. Шли мы, может, минут десять, а затем вышли на маленькую полянку, где стоял крошечный кирпичный домик с крышей из гофрированного железа. Домик имел всего два окна и дверь. Микеле подошел к одному из окон, заглянул и сказал, что хозяева тут, и дважды стукнул в стекло. Прождали мы довольно долго, наконец дверь медленно и будто нехотя отворилась и на пороге появился адвокат. Это был мужчина лет под пятьдесят, плотный, лысый, с бледным, лоснящимся, как слоновая кость, лбом, над которым торчала копна растрепанных черных волос, с водянистыми глазами чуточку навыкате, крючковатым носом и мягким, бесформенным ртом — нижняя губа у него некрасиво отвисала на жирный подбородок. На нем было городского покроя пальто, какие носят по вечерам, темно-синего сукна с черным бархатным воротником, но из-под этого столь франтовского пальто виднелись истрепанные, все в бахромке брюки и подбитые гвоздями грубые солдатские ботинки. Он увидел нас, и — я это сразу заметила — ему стало не по себе, однако тут же он овладел собой и обнял Микеле даже с преувеличенной сердечностью.