Чочара

— Нужно будет зайти к Феста и узнать, что случилось с Микеле. — Сказала я это с неохотой, потому что Микеле мог и не вернуться, и я боялась, как бы в этом случае горе семьи Феста не омрачило моей радости. Розетта ответила мне спокойным голосом:

— Семьи Феста уже нет. Они ушли в долину на рассвете. А Микеле не вернулся. Они надеются найти его в городе.

Услышав об этом, я испытала большое облегчение, пожалуй, не менее своекорыстное, чем мое давешнее нежелание к ним зайти. И я сказала:

— Ну что ж, остается нам только собраться и уйти как можно скорей.

Розетта добавила:

— А я встала на рассвете, ты еще спала, и пошла к Феста. Они, бедняги, совсем пришли в отчаяние. Для них этот прекрасный день стал таким страшным, потому что Микеле не вернулся.

Я призадумалась на мгновение, мне вдруг сделалось стыдно, и я подумала о том, что Розетта куда лучше меня: нарочно встала спозаранок, чтоб пойти к Феста, и не побоялась, как я, что их горе омрачит ее радость. Тогда я обняла ее и сказала:

— Доченька золотая, насколько же ты лучше меня, ведь ты сделала то, чего я не посмела. До того я счастлива, что кончились наши мучения, от радости даже побоялась пойти к Феста.

Она мне ответила:

— Я пошла не против своей воли, пошла оттого, что люблю Микеле. Вот не пойди я, тогда мне действительно пришлось бы мучиться. Всю-то ночь я глаз не сомкнула, только о нем, бедняге, и думала. До чего ж его мать права оказалась: ведь он не вернулся.

Теперь нам, однако, нужно было собираться в дорогу. Войдя к себе в комнату, мы вытащили оба привезенных из Рима фибровых чемодана и уложили в них свое тряпье, какое у нас оставалось: несколько юбок, несколько теплых рубашек, которые мы здесь связали крючком из грубой крестьянской шерсти, несколько пар чулок, несколько платков. Уложила я туда же остатки продуктов, то есть овечий сыр, купленный у евангелиста, кило с лишком фасоли с «глазком» и небольшой темный хлебец из отрубей и кукурузной муки, он был у нас последним. Я немного сомневалась, стоит ли уносить с собой тарелки и стаканы, купленные у крестьян, а затем решила не брать их и расставила их рядком на подоконнике. Вот и все. Закрыв чемодан, я на минутку присела на кровать рядом с Розеттой и осмотрела комнату — печальное и пустое жилище, которое мы покидали навсегда. Теперь я уж не испытывала ни прежнего нетерпения, ни прежней радости, больше того — мной овладело какое-то тревожное чувство. Подумала я о том, что эти грязные стены, этот топкий земляной пол были связаны с самыми горькими и самыми страшными днями моей жизни, и хоть я стремилась отсюда уйти, а все же с болью расставалась со всем этим. Я прожила здесь девять месяцев, и каждый день, каждый час, каждая минута были полны напряженных надежд и отчаяния, страха и мужества, воли к жизни и жажды смерти. Я ждала освобождения как чего-то не только прекрасного, но и справедливого, нужного не одной мне, но и другим. И тут вдруг поняла, что жизнь людей, которые ждут всего этого, отмечена большей силой и большей правдой, чем жизнь тех, кто не ждет ничего. И, перенесясь из маленького мирка в мир большой, я подумала: можно ведь то же сказать обо всех, кто ждет вещей куда более важных, к примеру возвращения Христа на землю или торжества справедливости для бедняков. Правду вам скажу: когда я выходила из этого домика, чтобы больше туда не возвращаться, мне показалось — покидаю я, ну, скажем, если не церковь, то почти святое место, потому что здесь я столько выстрадала и, как уже говорила, здесь ждала и надеялась на хорошее не только для себя, но и для других.

Мы взвалили чемоданы себе на голову и направились к лачуге крестьян, чтоб распроститься с ними, как вдруг люди, которые в ту минуту были на «мачере», стали разбегаться в разные стороны. На этот раз, однако, стреляла не пушка, чей грохот теперь доносился издалека, как раскаты уходящей грозы, — слышался равномерный, очень точный, очень злой треск выстрелов: казалось, он раздавался из зарослей кустарника, с самой вершины горы. Один из беженцев остановился на минутку и крикнул нам: «Пулеметы, немцы стреляют из пулеметов по американцам», — и быстро исчез. Все уже разбежались и попрятались, кто в пещерах, кто в ямах, лишь мы вдвоем стояли посреди «мачеры», а треск пулеметов не только не стихал, но, казалось, становился все упорнее. На минуту и у меня мелькнула мысль бежать и укрыться где-нибудь, а потом до того мне стало противно в ту самую минуту, когда мы приготовились спуститься в Фонди, снова возвращаться к этой полной страха жизни, которой мы жили девять месяцев, что я, не помня себя от злости, сказала Розетте:

— Да, пулеметы. Знаешь, что я тебе скажу про эти пулеметы? Наплевать на них, все равно пойду в долину.