Чочара

Спускаясь по «мачерам» все ниже и ниже, мы добрались до долины и подошли к перекрестку у реки, где стоял дом, в котором прежде жил бедняга Томмазино. Когда мы были здесь в последний раз, эти места были пустынны, как и все другие, занятые немцами; уж не знаю, как этим немцам удавалось повсюду создавать пустыню вокруг себя, — где бы они ни появлялись, люди исчезали и прятались. Теперь же здесь все кишмя кишело беженцами и крестьянами: кто шел пешком, кто ехал на осле или муле, и все тащили за собой свою рухлядь, возвращаясь, как и мы, с гор по своим домам. Мы пошли вместе с этой толпой; все были веселы и разговаривали друг с другом, как будто давно меж собой знакомы. Все говорили: «Война окончилась, все плохое позади, теперь пришли англичане, пришло изобилие». И казалось, все позабыли уже об этом годе страданий. Вместе с толпой мы добрались до места, где шоссейная дорога перекрещивалась с другой, ведущей в горы. Здесь мы увидели первую колонну американцев. Они шли, вытянувшись в цепочку, и я увидела, что это на самом деле американцы, то есть люди, совсем не похожие ни на немцев, ни на итальянцев. У них была какая-то особая походка, развинченная, ленивая, и казалось, они шли, чем-то недовольные. Каждый носил каску на свой манер, кто надел ее набок, кто надвинул на глаза, а кто напялил на затылок; и все жевали резинку. Казалось, воевали они неохотно, но и без особого страха, подобно людям, которые родились не для того, чтобы воевать, как, к примеру сказать, немцы, но воевать им волей-неволей приходится, потому что их тащат за волосы. На нас они и не поглядели, как не глядели они на всех тех бедняков, которые брели по горной дороге и волочили на себе свой скарб. Должно быть, американцы, с тех пор как высадились в Италии, видели уже не раз такие представления и ко всему пригляделись. Не помню, долго ли шли они мимо нас все тем же медленным и равномерным шагом по направлению к горе. Под конец прошло трое или четверо замыкающих — они казались самыми усталыми и недовольными, — и тогда мы снова вышли на главную дорогу.

Эта дорога вела в Монте Сан-Бьяджо — деревню, вскарабкавшуюся на горы, замыкающие долину Фонди с севера. Чуть подальше эта дорога сливалась с национальной дорогой, кажется, с виа Аппиа. Когда же мы подошли к виа Аппиа, то рот разинули от удивления, увидев американскую армию в наступлении. Сказать, что дорога была переполнена людьми, значит сказать слишком мало и выразиться не совсем точно. Разве что в надежде на лучшие дни. Но те, кто мог продавать эту надежду, значит, американцы, казались безразличными и далекими от тех, кто хотел бы ее купить; что ж до крестьян и беженцев, то они, видно, не знали, как ее покупать, эту надежду. Они вертелись вокруг американцев, расспрашивали их по-итальянски, а те не понимали и отвечали им по-английски; тогда обманувшиеся в своих ожиданиях крестьяне и беженцы отходили от них и вскоре снова возобновляли свои попытки, однако это приводило все к тем же результатам.

Перед одним, чудом уцелевшим домиком была настоящая свалка; и все же я решила подойти поближе. На балконе второго этажа стояли американцы и швыряли оттуда беженцам и крестьянам карамель и сигареты, а те накидывались на все это, барахтаясь в пыли, что выглядело совсем непристойно. И было видно — людям, в конце концов, не так уж важны и карамель, и сигареты, они добивались их с таким ожесточением, понимая, что именно этого ждали от них американцы. Словом, здесь за несколько часов создалось то, что я видела в Риме потом на протяжении всей союзной оккупации: итальянцы выпрашивали подачки, чтоб понравиться американцам, американцы давали их, чтоб угодить итальянцам, и никто из них не отдавал себе отчета, что они, в конце концов, не доставляют никакого удовольствия друг другу. Я думаю, такие вещи, однако, происходят сами по себе, как бы по безмолвному соглашению, хоть их никто и не хочет: американцы — победители, итальянцы — побежденные, и этого достаточно.

Я подошла к небольшой американской военной машине, стоявшей посреди толпы; в ней сидело двое солдат: один — рыжеволосый, голубоглазый, весь в веснушках, другой — брюнет, желтолицый, с острым носом и тонким ртом.

— Скажите на милость, как добраться до Рима? — спросила я их.

Рыжий даже не взглянул на меня, он жевал резинку, погруженный в чтение своей газетки, но черноволосый порылся в кармане и вытащил пачку сигарет. Я сказала:

— Какие там сигареты, мы ведь не курим, только растолкуйте: как до Рима добраться?

— До Рима? — повторил наконец черноволосый солдат. — Рима нет.

— Как так?

— Немцы в Риме.

Тем временем он порылся у себя в карманах и на этот раз вытащил все ту же карамель, но я, отказавшись и от конфеты, сказала ему:

— Если хочешь нам что-нибудь дать, дай лучше хлеба, на что нам твоя карамель. Хочешь мне рот подсластить — не выйдет. У меня горечь во рту еще надолго останется.

Он меня не понял и только вытащил свой фотоаппарат из-под сиденья и сделал мне знак, как бы желая сказать, что хочет нас снять. Тут я взбеленилась и закричала: