Чочара

Теперь, когда стало нечего есть, Микеле всячески старался помочь нам, то в открытую — принося нам, несмотря на укоряющие взгляды родителей и сестры, часть своего завтрака или ужина, а то и тайком, просто воруя для нас у отца продукты. К примеру сказать, однажды, когда он пришел к нам, я показала ему, сколько у нас осталось хлеба — маленькая булочка, да к тому же испеченная на две трети из кукурузной муки. Тогда он сказал, что теперь будет приносить нам хлеб, каждый день понемногу таская из ящика, где его держала мать. Так он и делал. Каждый день он приносил нам несколько ломтей хлеба — это был еще белый хлеб, без примеси желтой кукурузной муки и отрубей. Такой хлеб у нас в Сант-Эуфемии теперь пекли только в доме Филиппо, хотя он все время плакался и прибеднялся, сообщая каждому, у кого была охота его слушать, что он с семьей пухнет от голода. Но однажды, не знаю почему, Микеле принес нам вместо обычных трех-четырех ломтей две целые булки; у них как раз в то утро пекли хлеб, и он надеялся, что ничего не заметят. Однако пропажу заметили, и Филиппо поднял невероятный шум, крича, что у него украли продукты; но не сказал, что это были булки, иначе он сам бы себя выдал, так как давно уже всех уверял, что у него не осталось ни крупинки муки. Так или иначе, но Филиппо, будто заправский полицейский, занялся расследованием — измерял высоту и ширину окна, изучал землю под окном, чтобы выяснить, не была ли примята трава, разглядывал и стенку под окном, не отвалилась ли ненароком где-нибудь известка, и наконец решил, что, учитывая маленькие размеры и высоту окна, видно, в дом залез и совершил кражу ребенок, причем он не мог забраться в окошко без помощи взрослого. Короче говоря, на основании своего расследования Филиппо решил, что этот ребенок, конечно, Мариолино, сынишка одного из беженцев, а помогавший ему взрослый — не кто иной, как отец. Все на этом бы могло и кончиться, если бы Филиппо не поделился своими догадками с женой и дочерью. То, что для него было только одними подозрениями, для обеих женщин сразу же стало твердым убеждением. Сначала они перестали здороваться с беженцем и его женой, проходя мимо молча и не глядя на них, потом перешли к намекам: «Вкусный хлеб был сегодня?» — или же: «Присматривайте лучше за Мариолино… как бы он не сломал себе шею, лазая в чужие окна». И наконец однажды напрямик заявили им: «Все ваше семейство — воры, вот вы кто».

Тут пошел дым коромыслом, и начался такой скандал, что и не опишешь, с душераздирающими криками и воплями. Жена беженца, маленькая болезненная женщина, растрепанная и оборванная, повторяла громким пронзительным голосом: «Проваливай, проваливай!» — даже неизвестно что желая этим сказать, а жена Филиппо не менее громко кричала ей в лицо, что они воры. Так продолжалось довольно долго; одна повторяла это единственное слово: «Проваливай!», а другая вопила: «Воры!» Так стояли они друг против друга, в кольце беженцев, как две разъяренные курицы, но рукам воли не давали. А тем временем мы с Розеттой, хотя и не без угрызений совести, уплетали хлеб Филиппо. И чтобы не обращать на себя внимания, сидели в темноте, а при каждом вопле двух женщин откусывали за милую душу по кусочку. Признаюсь, этот краденый хлеб, пожалуй, казался мне вкуснее своего именно потому, что был краденый и ели мы его потихоньку. Во всяком случае, с этого дня Микеле старался брать хлеб осторожнее, отрезал по ломтику от нескольких булок так, чтобы его семья не заметила, и действительно никто этого не замечал и скандалов больше не было.

Так прошел апрель, со своими цветами и сосущим чувством голода, и наступил май, а вместе с ним жара. Теперь к голоду и нашему отчаянию прибавилась новая пытка — тучи мух и ос. В нашей лачуге мух развелось такое множество, что мы, можно сказать, целый день только тем и занимались, что их давили, а ночью, когда мы ложились спать, засыпали и они, сидя на веревках, куда мы вешали нашу одежду, и было их столько, что веревки казались черными. Осиные же гнезда были у нас под крышей, и осы летали целыми роями. Не дай Бог их тронуть — они жалили очень больно. Целый день с нас лил пот, видно, от слабости; с наступлением жары, не знаю уж сама почему, может, оттого, что нам не удавалось ни как следует вымыться, ни переменить платье, мы вдруг увидели, что превратились в самых настоящих оборванок-нищенок, таких, как те существа без пола и возраста, что просят милостыню у ворот монастырей. Несколько платьев, что у нас были, превратились в лохмотья и воняли от грязи, на наши чочи (туфель у нас давно уже не было) просто жалко было смотреть — они были все в заплатах, сделанных Париде из кусков старых автомобильных шин. У нас в комнатке из-за мух, ос и жары невозможно было жить, и она, вместо убежища, каким служила зимой, теперь стала прямо тюрьмой. Розетта, несмотря на всю свою мягкость и терпение, страдала от такой жизни, может, еще больше, чем я, ведь я родилась в крестьянской семье, а она в городе. Однажды она мне даже сказала: