Чистый кайф

– Выпишите хороший укольчик, а? Ну, пожалуйста. Медсестры ваши по субботам не под запись галоперидолом народ бахают. А мне от него муторно. Судороги у меня от него.

Но она уже себя законтролила. Не прокатил мой заход.

– Садитесь, – голос поменяла со строгого на совсем строгий. – Нет, не туда.

Я хотел на кушетку упасть, она показала на стул.

– А почему там нельзя? – спрашиваю.

– Доктор должен видеть окно, дверь и пациента. Правой рукой я пишу, поэтому вы сидите от меня слева.

Обстоятельно так излагает. Как дурачку. Хотя, ну да, кто я еще? Мы же в дурке.

И начала записывать на листочке. Пишет, сама тут же вслух объясняет.

– Итак, наркомания – это хроническое психическое заболевание. Хроническое, значит – неизлечимое.

А дальше выкладывает мне все по пунктам. Как в аптеке. Первый этап – выбор наркотиков. Второй – формирование психической зависимости. На этой стадии в психике наркомана образуется дыра. На третьем этапе дыра увеличивается, и возникает физическая зависимость. Проявляется абстиненция.

– Что проявляется?

– Ломки.

Четвертый этап – терминальная стадия. Характеризуется отсутствием критики, почечной и сердечной недостаточностью, перепадами артериального давления, инсультами, смертью.

– Про отсутствие критики можно чуть поподробней?

– Конечно. В терминальной стадии наркоману кажется, что он все еще в порядке. Что он заново социализируется, найдет работу, женится, вернется с четвертого этапа этой таблицы на третий.

– А он не вернется?

– Нет. У этих стадий строго векторное развитие.

– Типа… поезд идет только в одну сторону?

– Именно.

– Ни с одного этапа нельзя вернуться на предыдущий?

Она слегка пожала плечами:

– Такова особенность этой болезни. Я же сказала в самом начале – она неизлечима.

– А чего делать, если оказался, к примеру, на третьем этапе?

– Не переходить на четвертый. Заморозить прогресс.

– На всю жизнь таким останешься?

Она молча смотрела на меня. Потом протянула исписанный лист.

– Возьмите. Почитайте, подумайте.

Я взял бумагу.

– То есть вы меня, как судья, к пожизненному приговорили?

Она покачала головой:

– Вы сами себя приговорили. Так что судья – это вы. Как и приговоренный. А еще вы тот, кто будет следить за исполнением приговора. Вы и преступник, и жертва, и судья, и палач. Все в одном.

Я усмехнулся:

– Как многоликий бог.

– Нет. – Она даже не улыбнулась. – Как заурядный наркоман.

* * *

Лето 1998, Псковская область

– Да не хотят они, чтобы к ним приходили, – сказал я утром наместнику. – Тем более, у меня работа.

– Работа у тебя там, где я скажу, – ответил отец Михаил. – Поможешь сибиряку донести его инструмент до деревни, а потом зайдешь к ним. И не спорь. На сегодня такое твое послушание.

Помимо работы истопника в монастырской бане сибиряк иногда помогал деревенским по строительству. В Сибири своей до этого он был прорабом.

– Вот люди смерти боятся, – заговорил он, как только мы вышли из монастырских ворот. – А почему? Да потому что не знают. Даже про себя самих ничего не знают, куда уж про смерть. Один родился, чтобы им восхищались, другой – чтоб боялись, третьим гордятся, четвертый – просто на радость людям живет, пятого жалеют, шестой нужен, чтобы всех остальных жаба от зависти душила, а седьмой – для всеобщего осмеяния. У всех своя линия, все разные, и все Богу зачем-то годны. Но нет, у нас тут у каждого вопросы возникают – почему этому больше досталось, этому меньше, а я вообще весь плюгавенький получился. Ну и злоба на мир от этого. Потому с жизнью примирения нет. А раз к жизни ключей не нашлось, то к смерти-то и подавно. Жить муторно, обидно, тяжело, но умирать все равно неохота. От того и воют, если вдруг помер кто.

Я шел рядом по заросшей, нехоженой дороге и слушал его голос. Смысл до меня доходил, но я больше прислушивался к тону и ритму. Судя по флоу, у чувака накипело.

– Нет, ну понятно – когда у людей горе, тут и не захочешь, а взвоешь, но пока жизнь сама по себе идет – чего печалиться-то? Чего грустить, что она закончится? Дети вон, представь себе, придут на свою площадку – ну, вот где у них карусельки разные, качельки, – и вдруг задумаются, что в конце-то концов по-всякому придется уйти вот из этого ихнего рая. И вместо того, чтоб играть, чтоб со своих горок кататься, бегать, прыгать и… я не знаю там… радоваться – сядут они в углу и начнут выть оттого, что скоро их отсюдова заберут. И так и проплачут все свое время вместо того, чтобы веселиться. Вот он, страх-то, с людьми чего делает. Непонятная вещь.

– Ты, по ходу, действительно долго молчал, – сказал я, когда он наконец перевел дух.

Сибиряк ответил не сразу. Минуту или две мы шагали, позвякивая его инструментами в ящиках, а потом он вздохнул.

– У меня сын в Чечне погиб. В девяносто пятом призвали, а через полгода запаянный гроб привезли… Такой вот, как ты, был. Рэпом тоже этим вашим… увлекался.

Дальше до деревни шли молча.

Заговорил он только у первых огородов:

– В общем, я до вечера тут проковыряюсь. Ты меня не жди. Сделаешь, как отец Михаил велел, и возвращайся.

– Хорошо, – сказал я.