Четвертый разворот

Ее начинал раздражать этот допрос. Вокруг них уже собралась толпа любопытных женщин, прислушиваются к разговору, о чем-то шепчутся. Видимо, Клоринду и ее подружку тут многие знают. Потому что, взглянув на них, незаметно подмигивают друг другу и посмеиваются.

Анна собралась уже подхватить свою корзинку и уйти куда-нибудь в другое место, как вдруг Клоринда закричала на обступивших их зевак:

— Эй вы, трясогузки, вам что тут — бесплатный концерт? А ну-ка валяйте отсюда! Валяйте, говорю вам, пока я…

К удивлению Анны, любопытных женщин словно сдуло ветром. Даже та, которую Анна приняла за подругу Клоринды, поспешила убраться подобру-поздорову. А Клоринда, присев рядом с Анной, закурила сигарету и, немного помолчав, спросила:

— Значит, ты из России? Это интересно. Один мой приятель до войны бывал в вашей стране. Моряк… Рассказывал такое, что не сразу поверишь. Хорошее рассказывал. Одно время я даже подумывала залезть в трюм какого-нибудь русского корабля и двинуть к вам… А ты что ж, эмигрантка? Или натворила там что-нибудь и пришлось бежать?

— Я приехала с Винченцо, — сказала Анна.

— Понимаю. Тут у нас говорят, что ваши скоро всем Винченцо дадут под зад коленом… А ты красивая… Как тебя зовут?

— Аннина.

— А я — Клоринда. Слышала обо мне?

— Нет.

— Не слышала? Как же так? Меня половина Неаполя знает. Когда-то я была такой же красоткой, как и ты. А то и похлеще. Это потом я стала мешком с костями, после болезни… А раньше… За ночь зарабатывала по несколько тысяч лир. Не веришь? Могу поклясться всеми святыми!..

— У тебя был магазин? — спросила Анна.

— Ты что — ребенок? Магазин! Терпеть не могу торгашей. Дрожать над каждой лирой — это не по мне. Ну и дурочка же ты! Магазин! Клоринда — и магазин. Скажи такое кому-нибудь из наших — со смеху подохнут!

Она увидела проходившего мимо них моряка, крикнула ему:

— Эй, Паурино, ты что, не узнаешь старых друзей? А ну-ка, подойди сюда. Иди, иди, не стесняйся… Вот тебе шикарный букет цветов — отнесешь его своей женушке, своей бочке с тресковым жиром… Санта Мария, как это мужчины не понимают, что какой бы худющей женщина ни была, в ней всегда больше смаку. Ну ладно, я на тебя не в обиде, Паурино, когда-то тебе и со мной было хорошо. Плати денежки за цветы! Или ты думал, что их собирали специально для того, чтобы бесплатно преподнести своей моржихе?.. Еще сто лир, не обеднеешь! Получай, Аннина… А ты, Паурино, можешь идти, спасибо за внимание…

Клоринда болтала без умолку. Обо всем и ни о чем. Иногда она забывала, что ее кто-то слушает, и говорила как бы сама с собой. То вспоминала богатого римлянина, с которым она провела на Капри целую неделю и заработала несколько тысяч лир, то с чисто итальянской темпераментностью на чем свет кляла какого-то боцмана, который не только не заплатил ей ни лиры, но даже, мерзавец такой, выпил за ее счет четыре бутылки «бароло».

— Этакая сволочь! — говорила Клоринда. — Четыре бутылки «бароло» и целую гору закусок, понимаешь? В кантине Паланти, куда я его повела, чтобы он угостил меня ужином. «Заказывай все, что хочешь, Клоринда!» Я и начала заказывать. Он ест, и я ем, он пьет, и я пью… Потом он спрашивает: «Где тут на двери нарисован синьор? Я на минутку…» С тем и прощай… Кончетта подняла такую бучу, что мне пришлось заплатить за обоих… Встретился бы он мне хоть один разок, этот тип!..

Анна слушала ее болтовню со смешанным чувством жалости к Клоринде и каким-то невольным уважением к ней за ее вот такое удивительно легкое отношение к жизни, на которую — Анна не могла этого не видеть — Клоринда готова была плюнуть в любой момент. Сама Анна так не могла. С тех пор как там, в Высоком Дубе, Винченцо вытащил ее из петли, она хваталась за жизнь с такой цепкостью, точно ожидала от нее невесть каких райских благ. И знала ведь, что ждать нечего, а все же страшилась любого конца, дрожала перед мыслью, что конец может наступить нежданно-негаданно, и не в ее силах ни отсрочить его, ни избегнуть, каким бы страшным он ни был…

Правда, когда она думала, что ждать ей больше нечего, в каком-то дальнем уголке ее сознания все время вспыхивала и потухала одна и та же мысль: «А мой Алешка?..»

Казалось бы, время должно притуплять всякую боль, должно сглаживать остроту ощущений, однако у Анны все было наоборот. Чем больше проходило времени, тем сильнее давила тоска по сыну. Она не хотела верить, что больше никогда его не увидит. Силясь представить, какой он сейчас есть, ее Алешка, Анна в своем воображении лепила его образ и, закрыв глаза, упивалась мелькавшими перед ней картинами. Она видела Алешку то совсем маленьким мальчишкой, стремглав мчавшимся с такими же озорниками, как сам, то подростком, почему-то в гневе сдвинувшим брови и страшно похожим на Клима Луганова. «Чего ты сердишься, малыш? — Анна говорила с ним вслух, будто он стоял рядом. — Ты по-прежнему не хочешь простить свою мать?»

И она начинала плакать. Алешка, взглянув на нее, улыбался:

— Не надо. В конце концов все забудется…

— Что — забудется? — спрашивала она.

Но его уже не было. Он исчезал, растворялся, а Анна продолжала кричать: