Четвертый разворот

Юта летал штурманом уже пятый год, но ему никогда не приходилось видеть что-нибудь подобное. Бывало, конечно, что они натыкались на грозу, однако ничего похожего на это море огня он не наблюдал. Озабоченность командира корабля, его необычная сосредоточенность и появившаяся в голосе и в лице суровость пугали Юту, вызывали в нем невольную тревогу. Он старался держаться, скрывал подступавшее к нему чувство страха, и все же каждый раз, когда самолет встряхивало особенно сильно и когда ему казалось, что молнии проходят почти рядом с машиной, Юта заметно бледнел и поглядывал то на Алешу Луганова, то на второго пилота.

Радист глухо сказал:

— Командир, они передают, что их накрывает гроза. И давление продолжает падать.

— Черт! — выругался Алеша. — Похоже, что влипли…

А через десяток минут радист доложил:

— Командир, они закрыли аэропорт… Говорят, что принять не могут. Гроза и ураганный ветер.

— Срочно свяжись с АДХ Холмска! — крикнул Алеша. — Что там у них? Юта, расчет на Холмск!

В кабину вошла Наташа. В ее широко открытых глазах было столько тревоги, точно она одна понимала, какая неминуемая опасность нависла над ними.

— Как люди, Наташа? — спросил Алеша. — Не паникуют?

— Нет. Прилипли к иллюминаторам, как мухи. Любуются грозой.

— Отлично. Возвращайся к ним.

Наташа снова ушла. Из Тайжинска спросили:

— Сколько у вас горючего? Вам надо тянуть до Холмска… Как поняли? Ложитесь на курс Холмска… Как поняли, спрашиваем?

Холмск был далеко. За горами, за лесами, за синими реками. Как в сказке. Над Холмском сейчас горели звезды и стояла райская тишина — Холмск был землей обетованной. До этой земли, как сказал Юта, лететь надо час тридцать минут. И горючего в баках, как сказал механик и как показывали приборы, осталось тоже на час тридцать. И ни одного аэропорта на пути. Только леса и горы, да синие реки…

— Идем на Холмск, — сказал Алеша Тайжинску.

— Дотянете? — спросили оттуда.

— Возможно, — ответил Алеша.

И посмотрел на Юту. Юта стоял за его спиной, и в глазах у него была тоска. Обыкновенная тоска по земле и всему, что на ней осталось. Юта не хотел думать о плохом, но как же он мог об этом не думать, если все складывалось очень скверно? Горючего на час тридцать, а час тридцать — до Холмска, это если лететь строго по прямой. Но впереди — мощные грозовые скопления, которые не раз придется обходить стороной. Значит, горючего не хватит. Пройдет девяносто минут, и моторы заглохнут. Командир, наверное, прикажет: «Всем — в хвост!» Это для того, чтобы у них остался хотя какой-то шанс не расплющиться от лобового удара. Один шанс на тысячу. Не больше. У командира-то и этого шанса не будет… Но он все равно никому не позволит находиться в кабине…

— Повторите, что вы сказали! — крикнули из Тайжинска.

— Попытаемся дотянуть, — ответил Алеша.

А Юта подумал: «А если не дотянем — сыграем в ящик… Ты так и сказал бы им, Алеша. Или они сами об этом знают?»

Он сел на свое место и посмотрел на второго пилота. Саша Дубилин тоже взглянул на него. И чуть заметно улыбнулся. Черта с два поймешь, чему Дубилин улыбается! То ли подбадривает, то ли посмеивается: «Ну как, мол, профессор, уже тускнеешь?» Сам-то он умеет ничего не показывать. Что бы ни происходило вокруг — Дубилин всегда один и тот же. Невозмутимый, как Будда. У кого он научился быть таким? У отца?..

Говорят, его отец, старый летчик Максим Дубилин, дважды горел во время войны — один раз на «ТБ-3», который тогда называли «Гробом со смузыкой», другой — на «Пе-2». И ничего, остался живой. После «пешки» почти полмесяца лежал без сознания, весь в бинтах, а когда очнулся, увидел над своей головой хирурга. Тот спрашивает: «Ну как, товарищ летчик?» А Максим вздохнул и говорит: «Я хоть и был без памяти, а все время боялся, что перед смертью не удастся покурить… Разрешите, доктор, папироску?»

Сбили его однажды на Кубани, когда там разыгрался великий воздушный сабантуй. Какой-то немецкий ас зашел его «пешке» в хвост и рубанул из пулеметов и пушки так, что от нее только перья полетели. И заглох мотор. Стрелок-радист крикнул в микрофон: «Конец… Передайте нашим…» И больше — ни слова. Не успел. Потому что второй «мессер» уже шел сверху добивать.

И тогда Максим заложил машину почти в отвесное пике, отдав штурвал до отказа. У стрелка-радиста и штурмана — кровь из ушей и глаза полезли на лоб. А Максим все жмет и жмет, хотя до земли осталось рукой подать. «Мессер» тоже не отстает. Увлекся, гад, и тоже пикирует с предельной перегрузкой.

И вдруг Максим резко тянет штурвал на себя, выхватывая машину у самой земли, а «мессер»… От «мессера» остался один пшик в виде клубка дыма, тут же развеянного ветром. И больше ничего.

Максим посадил «пешку» прямо на брюхо, на пашне. Вылез из кабины, вытащил очумевших штурмана и стрелка-радиста, положил их рядышком на землю, сложил их руки так, как складывают покойникам. Потом сел, закурил и стал ждать санитарную машину: до аэродрома он не дотянул километра четыре, и там, конечно, видели все.