Четвертый разворот

Многое из того, что ему приходилось делать, Алеша действительно делал автоматически, хотя и вполне осмысленно. Если машину, например, заваливало на крыло, Алеше не нужно было обдумывать, что следует предпринять, чтобы ее выровнять. Здесь реакция срабатывала быстрее, чем мысль. Какие-то нервные центры мгновенно реагировали на отклонение от нормы и также мгновенно передавали приказ мышцам, а те в свою очередь незамедлительно исполняли приказание. Однако именно оттого, что нервы долгое время находились почти в критическом напряжении, Алеше казалось, будто в нем самом с минуты на минуту может произойти взрыв. И чтобы хотя частично сбросить с себя то напряжение, которое подтачивало его силы, Алеша заставлял себя думать о чем-то другом, не связанном ни с полетом, ни с грозой, ни с возможной катастрофой… Он пытался что-то вспомнить, вызывал какие-то образы, вглядывался в них, рисовал в своем воображении картины далекие и полузабытые.

Картины мелькали, как кадры фильма. Вот к Алеше подошел какой-то малец, заложил руки в карманы дырявых — заплатка на заплатке — штанов и сказал:

— Алешка Луганов, встань и стой, пока я закончу речь. Встань, тебе говорят! Вот так… Теперь слухай: ты больше не наш, потому как твоя мать стала, значит, придательницей… Иди домой — и точка. Приговор без обжалобы, ясно?..

Это — Витька Козодуб из маленького молдавского села. «Приговор без обжалобы, ясно?» Они все тогда были жестокими, все! И он, Алешка Луганов, в том числе. Как он сказал тогда о матери? «Она предательница! Папа вернется, пулю ей в брюхо пустит своими руками!..»

Да, они все тогда были жестокими. Потому что жестоким было время.

Саша Дубилин сказал:

— Никакого просвета. Надо или опять пробовать снижаться, или лезть вверх. Тут сгорим.

— Пройдем еще пяток минут, — ответил Алеша.

И подумал: «Вот так, наверное, говорил и Роман, когда летел в снежную бурю над перевалом. «Пройдем еще пяток минут…» Надеялся, небось, что дотянет до какой-нибудь ложбины. А Ольга в это время сидела у иллюминатора и думала о чем-то своем. О чем она думала в последние минуты?»

Наташа стояла рядом, держась руками за спинку кресла. Черт, она ведь еще почти не жила на свете! Совсем девчонка! И какой болван, какой кретин посоветовал ей идти в авиацию? Голову бы открутить этому типу!

Алеша горько усмехнулся: да ведь это он сам устраивал Наташу на курсы бортпроводниц! И говорил ей: «Отличная специальность! Романтика! Смена впечатлений, красотища необыкновенная!»

Да, романтика… И красотища необыкновенная… Черная бездна, в которой мечутся огненные змеи… Какая из них ужалит, какая выпустит свой смертельный яд?..

Алеша, не оборачиваясь, поднял руку, ладонью провел по лицу Наташи:

— Все будет хорошо, Натуля. Веришь мне?

Кажется, она кивнула. Но промолчала. Боялась, наверное, что голос может выдать ее страх. Тогда Алеша сказал:

— Ну, вот и хорошо. Ты можешь дать мне чашку кофе? В термосе, по-моему, немножко осталось…

Он пил медленно, поглядывая на Сашу Дубилина, держащего штурвал. Пил и приговаривал:

— Отличный кофе! Хочешь попробовать, Наташа? Мне его варит Инга Веснина. Люкс-мастер по этому делу. Знаешь, Наташа, в чем секрет? Инга в определенных пропорциях смешивает бразильский, аравийский и еще какой-то кофе. Потом заливает кипятком и ставит на огонь. Тут-то и начинается самое главное…

Впереди, почти у самого фонаря, взорвалась молния. Или десяток молний сразу. И всем показалось, что самолет сделал прыжок. Левый мотор вдруг затрясло, потом обороты мгновенно упали. Алеша крикнул:

— Механик, какого черта!

И сам про себя усмехнулся: при чем тут механик?

Он передал Наташе чашку и сказал:

— Тебе придется вернуться к пассажирам, Наташа. А Юту пришли сюда.

— Снижаемся? — спросил Саша Дубилин.

— А что остается? — сказал Алеша.

Он сбросил пиджак и остался в одной рубашке с засученными рукавами. Будто приготовился драться. Он даже почувствовал, как напряглись все его мышцы, напряглись так, что стало трудно сдерживать дрожь в руках и в ногах. И еще труднее стало сдерживать приступ внезапно нахлынувшей ярости… Так-перетак всех синоптиков с их прогнозами и предсказаниями! Попался бы сейчас хоть один под горячую руку! От них только и можно услышать: «Возможен туман, возможна гроза, возможен штормовой ветер». Втащить бы сейчас полдюжины синоптиков в самолет и сказать: «Возможно, сядем, а возможно, и нет… А если точнее — из ста шансов девяносто пять за то, что все мы сыграем в ящик…»

Алеша отлично знал метеорологию и понимал, что она еще очень далека от совершенства. Нельзя во всем винить синоптиков — этих незаметных трудяг, день и ночь сидящих за картами прогнозов, плавающих на потрескавшихся льдинах в Ледовитом океане, изнывающих от жары в пустынях, стынущих от стужи на вершинах заснеженных гор. И все же он не мог сейчас простить им ошибки. Может быть, потому, что его ярость искала выхода, и если бы она не нашла его, Алеша задохнулся бы…