Человек толпы

По прибытии в университет он разыскал меня. Он был в это время неопределенного возраста: я хочу сказать, что по наружности нельзя было определить его года. Ему было можно дать и 15 и 50 лет, а было ему 21 год и 7 месяцев. Он не был красив, скорей напротив. Черты его лица отличались резкостью и угловатостью. Лоб у него был высокий и прекрасный, нос курносый, глаза большие, тусклые, стеклянные и без выражения. Но всего замечательнее был рот: губы слегка выдавались и покоились одна на другой таким образом, что невозможно представить себе комбинацию, хотя бы самую сложную, черт человеческого лица, которые бы внушали так неотразимо и так просто идею невозмутимой важности, торжественности и спокойствия.

Вы, без сомнения, уже заметили из всего мною сказанного, что барон принадлежал к числу тех странных существ, которые ставят науку мистификации задачею и целью своей жизни. Он инстинктивно овладевал тайнами этой науки, в силу особенного склада ума, а странная наружность как нельзя более облегчала осуществление его проектов. Я совершенно уверен, что ни один студент в Г-е, в течение пресловутой эпохи «владычества барона Рицнера фон-Юнга» не проник в тайну его характера. Думаю, что никто, кроме меня, не подозревал за ним способности к шутке на словах или на деле. Скорей бы обвинили в этом старого бульдога у садовых ворот, дух Гераклита или парик заслуженного профессора теологии. И это в то самое время, когда самые дерзкие и непростительные шутки, проказы и буффонства, какие только можно себе представить, очевидно, совершались если не им самим, то при его посредстве и по его инициативе. Прелесть, если можно так выразиться, его искусства мистифицировать заключалась в непостижимой способности (проистекавшей из почти бессознательного понимания человеческой натуры и изумительного самообладания) убедить всех и каждого, что эти штуки и выходки совершались вопреки, а частью и вследствие его похвальных усилий предотвратить их и охранить порядок и достоинство Alma Mater[154]. Глубокая, горькая, удручающая скорбь, которой дышала каждая черта его лица, когда попытки предотвратить скандал оканчивались неудачей, не оставляла места для сомнений в его искренности даже у самых отъявленных скептиков. Не менее заслуживала внимания ловкость, с которой он ухитрялся переносить чувство нелепого от виновника происшествия к самому происшествию, от своей собственной личности к нелепостям, совершившимся по ее инициативе. Никогда раньше не приходилось мне замечать, чтобы человек, склонный к мистификациям, ускользал от естественных последствий своей склонности: всегда с его особой соединяется представление о чем-то забавном. Но мой приятель, постоянно окруженный атмосферой проказ, казался воплощением строжайших приличий, и даже у близких людей воспоминание о бароне Рицнере фон-Юнге неизменно соединялось с представлением о важности и величавости.

В эпоху его пребывания в Г-е, демон dolce far niente[155] отяготел инкубусом на университете. Мы только и делали, что ели, пили и веселились. Помещения студентов превратились в питейные дома, и наибольшую массу посетителей привлекал питейный дом барона. Мы то и дело устраивали попойки, шумные, продолжительные и всегда чреватые последствиями.

Однажды мы засиделись почти до утра, причем было выпито неимоверное количество вина. Компания состояла из семи или восьми человек, не считая барона и меня. Большинство из них были богатые молодые люди, с большими связями, родовитые и помешанные на чувстве чести. Все они придерживались ультрагерманских мнений насчет duello[156]. Эти донкихотские мнения оживились в последнее время под влиянием заметок, появившихся в парижских газетах и вызванных тремя или четырьмя отчаянными и роковыми поединками в Г-е. Почти всю ночь мы с азартом толковали на эту тему. Барон, в начале вечера крайне молчаливый и рассеянный, под конец оживился, овладел разговором и доказывал необходимость, а в особенности красоту раз навсегда установленного кодекса правил в делах чести, с жаром, красноречием, убедительностью и изяществом, которые возбудили общий восторг слушателей и поколебали даже меня. Между тем я знал, что в глубине души он смеется над теми самыми вещами, за которые ратует на словах, а к фанфаронаде дуэльного этикета относится с высокомерным презрением, какого она и заслуживает.