Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова

Эти «воспоминания», больше похожие на обмороки, когда герой как будто входит ни с того ни с сего в штопор, — в высшей степени характерное для прохановских текстов явление. Вдруг вспомнил, вдруг навернулось, вдруг увидел. На кремлевском банкете герой погружается в воспоминания о горящих наливниках на трассе Саланг, умирая в горящем наливнике — вспоминает лиловые соски африканской любовницы, разминая лиловые соски — видит перед глазами дворик, где прошло детство, гоняя во дворике мяч пятилетним ребенком — опрокидывается в пренатальные видения.

В связи с этими лирико-миметическими пассажами — можно называть их «обмороками», «флэшбеками», сеансами изумления, микрогаллюцинозами, «оазисами» (Бондаренко), «повторами» (М. Ремизова), «внутренним материалом» (Матулявичус) — чаще всего и возникает слово «графомания», или, как аккуратно выражается А. Сегень, редактор Проханова в «Нашем современнике», «я все боялся, не захлестнет ли его экспрессионистская волна».

Критики обычно воспринимают эти, в самом деле не вполне мотивированные — не в таком объеме, по крайней мере, — «воспоминания», часто посвященные родственникам главного героя до десятого колена, в штыки — и, по правде сказать, они способны ввести в нарколептическое забытье самого лояльного проханолога. Одна из самых раздражительных читательниц Проханова М. Ремизова утверждает, что «повторы», по сути, «противоречат всякой логике художественного построения текста (любое продлевание эффекта сводит его на нет)». Внятнее прочих выразил недоумение по поводу «оазисов» перестроечный критик Матулявичус: «Есть в романе („Африканист“. — Л. Д.) и второй временной пласт — воспоминания Боброва. Но порой просто диву даешься, до чего бесцеремонно и неестественно они включены в общую канву повествования. Многочисленные, не несущие никакой интеллектуальной или эстетической нагрузки отступления служат лишь фоном для африканского действа, но отнюдь не дополняют его. Беспомощность „внутреннего“ материала только подчеркивает так полюбившиеся писателю высокопарные фразы, глобальные понятия, всевозможные абстракции, за которыми не обнаруживается ничего конкретного. Оторопь берет от бесконечного использования всевозможных технических терминов „вектор“, „силовое поле“, „электрическое поле“ — для обозначения душевного состояния героя».

«Проханов, — благоразумно замечает все тот же Матулявичус, — любит кстати и некстати вспомнить важнейшие свершения нашего народа — то и дело мелькают слова о тюменской нефти и целине, интервенции и Отечественной войне. Эти высокие материи не мешают автору (иногда буквально в том же абзаце) вспомнить очередное любовное похождение своего героя: „Его близость с высокой степной красавицей, среди целинных хлебов“. Даже такие приключения происходят не просто так, а на общественно значимом фоне. Этот прием Александр Проханов эксплуатирует безмерно».

Вернемся, однако, в Африку. Белосельцев (Бобров) предотвращает покушение на президента Сэма Нуйома. Африканцы пытаются устроить юаровцам западню: заманить с помощью двойника Сэма Нуйома, штурмующего Намибию с партизанских баз, батальон «Буффало». Едва ли Проханов, как его Белосельцев, сорвал покушение на Сэма Нуйома — действительно, одного из лидеров национального освободительного движения, которыми в тот момент был наводнен мир. Но, во всяком случае, они были знакомы; «хи’з нот джорналист хи из э райта» — представил его Сэму Питер Наниембе, министр обороны в теневом правительстве; те были в восторге — живой писатель! Более того, мне рассказывали, что один из моих знакомых недавно был в Намибии и на встрече с президентом Сэмом Нуйома рассказал тому о Проханове — и тот, чуть ли не прослезившись, прижал его к сердцу: «А, Проханов! Привет ему!»