Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова

Напомним еще как минимум два фактора, подтолкнувшие СССР к войне. Во-первых, в этом конфликте было заинтересовано произраильское лобби, чтобы увлечь СССР в столкновение с исламом и разгрузить Израиль от давления арабских соседей. Во-вторых, есть еще и чисто экономическая причина: в 70-е, в результате высоких цен на нефть, правительство СССР получало сверхдоходы, которые закатывались в гонку вооружений. В результате мы получили гипертрофию ВПК и войну как следствие этой гипертрофии.

Как видите, все это похоже на то, что война в Афганистане была неизбежной, и, соответственно, у кого теперь, когда это стало ясным, повернется язык упрекнуть Проханова за то, что он стал хроникером этой войны?

К. Зубрилин. Лето 1986 г. Провинция Кабул.

Спецназ проверяет амуницию и вооружение перед отправкой на задание.

— Почему американцы в 2002-м сделали за несколько месяцев то, что советским войскам не удалось за десять лет?

— Советским войскам все это довольно удачно удалось сделать.

— А почему тогда завязли на десять лет?

— Мы хотели завязнуть там и на сто лет. Мы хотели города свои строить, проспекты. Не хотели вообще оттуда уходить. Я когда туда приехал впервые, только по колено в грязи можно было пробраться, на «газиках». А через три года на этом месте были военные городки, стояли модули, трех- и четырехэтажные дома. Конечно, сопротивление было очень сильным, и чем дальше, тем больше оно возрастало, и не всю часть Афганистана мы контролировали, значительная часть страны контролировалась моджахедами, но когда мы ушли, все говорили, что режим Наджиба падет тотчас же — он не пал, он существовал еще два года.

«На свой второй год войны, переболев гепатитом, настрадавшись от жажды в барханах, обморозив ноги в горах, когда повалил сырой снег и ударил мороз и их горные куртки превратились в гремящие панцири, он, получивший тепловой удар на броне, изведавший род безумия от многодневного ровного завывания удушающе-жаркого ветра, заносившего песчинки на страницы блокнота, в пищу, воду, казалось, в самую душу, покрывавшего ее бессчетными порезами, — он все-таки мог сказать, что любит природу афганских гор и пустынь». Эта фраза из «Мусульманской свадьбы» слишком громоздкая даже для Проханова, усталость свидетеля событий выражается даже не столько перечислением перенесенных невзгод, а синтаксической тяжеловесностью, язык здесь как раз и гремит, как заледеневший панцирь, и по этому звуку можно многое понять о том, что они там переживали на второй стадии войны.

Афганский слой творчества Проханова обычно ассоциируется с «Деревом в центре Кабула», но второй период войны дал совсем другие записки на броне. Начинается он с «Рисунков баталиста» — библии читателей, придерживающихся убеждения о графоманских склонностях Проханова. Никоим образом не разделяя скептицизма этой многочисленной группы, мы, тем не менее, не можем полностью проигнорировать это довольно пространное произведение. Художник Веретенов (прототипом которого, возможно, является художник студии Грекова М. Самонов, сначала писавший сельскую Россию, красоту девушек, затем перешедший на индустриальные ландшафты и портреты писателей, а теперь увлекшийся батальным искусством), вооружившись карандашами и альбомом, едет в Афганистан, чтобы собрать материал для предполагаемых полотен об афганском походе и заодно повидаться с сыном, проходящим срочную в десанте. (Человек с воображением мог бы назвать «Рисунки баталиста» прохановским «Улиссом»: это история о том, как отец ищет сына, о сближении их при попадании в среду, где различия нивелируются.) Путешествуя по стране, он проживает вместе с армией фронтовые будни, попадает на Гератскую операцию и везде частым бреднем вылавливает в этом мутном потоке характеры афганской войны. Эти очерки-портреты — «Седой солдат», «Боевая подруга» и проч. — сделали бы честь корреспонденту районной газеты, но едва ли могли способствовать прославлению художника его уровня, мало того, они болтаются на романном скелете, как плохо пристегнутая амуниция.

Либеральная меж тем критика встретила «Рисунки» с несколько более сдержанным отвращением, чем «Дерево»: в романе были не только обмороки и слоганы, но «психология», атмосфера войны, правда о фронтовых буднях («необъявленная война, необъявленная любовь», комментирует один из офицеров свой полулегальный роман с полковой библиотекаршей), живые, почти остроумные реплики (приступая к портрету товарища своего сына солдата Маркова, по прозвищу Маркиз, Веретенов хохмит: «Директоров писал, академиков писал, но вот маркизов — ни разу не приходилось»). Впрочем, даже и при всех этих инъекциях человечности этот «относительно удачный роман, — заносит кулак для удара Матулявичус, — не в состоянии выдержать проверку на прочность его художественной конструкции».