Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова

Доплыв до устья Оби, старинной Мангазеи на берегу Океана, они сошли на чудовищно загаженную, развороченную землю: перед ними лежал отвратительный поселок, весь состоящий из свалок консервных банок и рухнувших железных ферм — экологический ад. Обескураженные увиденным, друзья все же приходят к выводу, что их раздражение неправомочно. По отношению к будущему вся эта помойка — музей старого уклада, «почти как старинные колокольни в других городах, каменный, покрытый паутиной мусор с вкраплениями стертых фресок». «В этом хаосе чудится утаенная от глаз соразмерность. В бессмыслице — не имеющий названия смысл. В откровенном неумении расставить дома и машины — искренность и наивность, которые не стыдятся своего неумения, просто не замечают его, не камуфлируют в нелепую классическую оболочку, не создают иллюзию порядка, консервируя им беспорядок и хаос. Здесь все живет, шевелится, расталкивает тесную оболочку, громоздит, стирает в прах, оставляет догнивать умершее и тут же, на гнили, возводит новое. Поселок, как корневище, отмирает и нарождается». Этот способ видения останется в нем на всю жизнь — умение разрекламировать нечто традиционно считающееся эталоном безобразия в качестве соблазнительной, динамичной, наполненной энергией, одухотворенной функцией структуры: завод, свалку, стройку, бойню.

Проханов, несомненно, выполняет для всех своих читателей роль экологического фильтра; он тот человек, который сам отшлаковывает антиэстетику — и, отравленный, но не подающий вида, может убедить кого угодно, что монструозный химкомбинат, окутанный ядовитыми испарениями, прекраснее паркового ландшафта с овечками и ротондой; однако, к счастью или к несчастью, у Проханова никогда не хватало силы — и, соответственно, не было монопольного права — на окончательную утилизацию этих «индустриальных пейзажей»; именно поэтому наше отношение к этим антимирам формируется не только прохановскими, но и, например, балабановскими образами.

И Пчельников, и Проханов прекрасно чувствовали маразм системы, но, не видя никакой реальной ей альтернативы, искренне желали ей обновления и пытались изобрести нечто такое, что позволило бы ей преодолеть системный кризис. Оба сходились на том, что стране нужен внятный футурологический проект: «Либо страна совершит небывалый рывок, продолжит проект, именуемый „СССР“, либо рассыплется. Советский Союз был задуман как огромное конструкторское бюро, где непрерывно идет проектирование. Наша страна, как самолет, который постоянно усложняется во время полета, меняет двигатель, виды топлива, совершает дозаправку в воздухе. Сотворяет себя и небо, в котором летит. Лишь на минуту прекратится творчество, как небо исчезнет и самолет упадет».

Проханов не зря упоминает «яростное перо и романтическую кисть Шмелева» из «Надписи», тот в самом деле генерировал эффектные монологи. «Запад, — вещал Шмелев (Пчельников), — строит мегамашину, которая, как страшная драга, жадно сжирает природу и культуру, создает свои валы и колеса из умертвленных народов, украшает свои машинные залы чучелами убитых китов и оленей. Западная цивилизация отнимает у человечества свободу воли, превращая историю в питательную среду, где вызревает небывалое чудище, в застекленной кабине которого восседает электронный, жестокий робот. Центр Помпиду в Париже — архитектурный прообраз этой бездуховной мегамашины…»

Не только этой: в конце 70-х жители подмосковной деревни Торговцево (Дмитровский район), знаменитой до революции своим златотканым — здесь делали эполеты для офицеров — производством, в качестве местной достопримечательности демонстрировали желающим странную избу. Обычный деревянный дом обвивали змеевики-громоотводы фантастического вида, делавшие его похожим именно что на Центр Помпиду. Автором проекта был не кто иной, как архитектор Пчельников (изба, впрочем, принадлежала Проханову, который купил ее за 500 рублей в 1972 году). Земляная изгородь напоминала те, что в Африке окружают хижины кимба, огород был засажен таким образом, будто это посадочная площадка для летающей тарелки, картошка росла здесь концентрическими кругами. За изгородью проживали двое странных существ, одно лет пятидесяти, другое сорока. Они могли часами гоняться за мотыльками, часто спорили о чем-то, причем один вдруг бросал сачок и принимался безутешно рыдать, а другой, явно уставший от этих истерик, утешать его. Они вели продолжительные беседы с чучелом на соседском огороде, раскладывали в палисаднике детали сохранившегося с XIX века ткацкого стана, обнимались с березой-«берегиней», а по вечерам включали длинноволновый приемник и слушали «Свободу» и «Голос Америки», отпуская по поводу услышанного презрительные реплики.