Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова

Кончилось тем, что он собрался и принял решение пойти ва-банк. Приняв вид утомленного плантатора, обращающегося к своему чернокожему слуге, он вальяжно протянул полицейскому крупную купюру и сказал: «Знаешь, братец, что-то я устал сегодня. Ты будь так добр, отвези-ка меня в район Бадыге». Тот помедлил секунду, потом жадно схватил купюру и сделал, как было велено: довез именно до Бадыге, до дверей, да и еще козырнул на прощание.

Неопытный путешественник, он решил сэкономить и не тратить выданные ему командировочные на приличный отель и поселился чуть ли не в картонной коробке из-под телевизора, прямо на пляже, наивно предположив, что редакции все равно, на что он потратит СКВ, а банально израсходовать казенные деньги на отель — глупо. Надо сказать, ибаданская атмосфера располагала к подобным мыслям: кокосовые пальмы, океанский пляж, экзотические женщины с корзинами на головах, гибкими руками извлекающие оттуда ритуальные маски, изделия из перламутровых раковин, фляги с кокосовым молоком, жареные бананы, бутылки контрабандного бренди из Бенина. Еще там были базары, где торговали удивительными глиняными сосудами, статуэтками из эбонитового дерева, бронзовыми идолами, ритуальными масками, тканями. Этот африканский текстиль с особым орнаментом до сих пор вызывает у него приступ вдохновения. «Они не похожи ни на индонезийские, ни на латиноамериканские, абсолютно специфические, не просто яркие — в них сочетание яркости с рациональной геометричностью, то же, что в африканских масках, очень выразительный примитивизм. Меня это страшно волновало». Совершенно ополоумевший в этих рядах, он принялся скупать все это барахло рулонами и растратился до копейки. В Москву он прилетел с гигантскими баулами, которые едва сумел вывезти из Шереметьево. Жена ахнула, что делать с ними, было непонятно. В течение едва ли не десятилетий из них кроились какие-то немыслимые занавески, странные платья, эти ткани раздаривались дочери, друзьям. На полке в Афанасово стоят африканские скульптуры искаженных пропорций — пикассоподобные прототипы «Авиньонских девиц». В «ЛГ» был напечатан вдохновенный репортаж со строительства — «Русские идут».

Инвестиции казенных средств в текстиль и местную теневую экономику в момент заключения сделки представлялись необычайно удачными, но в краткосрочной перспективе отрицательно повлияли на финансовый климат в семье Прохановых. По приезду в Москву его нигерийские злоключения не закончились, он подвергся атаке бухгалтерии. От него потребовали квитанции об оплате гостиницы — либо возвращения непотраченных целевым образом командировочных. Никаких валютных средств у него, разумеется, не осталось, он растратился подчистую, энтузиазм по отношению к примитивным орнаментам и поездки на автомобиле с мигалкой опустошили его банковский счет. Все это могло кончиться настоящим скандалом, вплоть до разрыва отношений с «Литературкой» и выдворения из журналистской элиты с волчьим билетом. Он уже начал было занимать деньги у знакомых и приобретать у черных дилеров валюту, но тут, к счастью, его спасает собственная книга.

В Москву прибывает эмиссар немецкого издательского концерна «Бертельсманн» с целью исследования культурного рынка СССР и приобретения экзотических продуктов социализма, которые можно было бы конвертировать на западном рынке. Этот человек, сын немецкого дипломата и русской женщины, упоминается в «Надписи», нелицензированный маршан бродил по всем этим мамлеевским квартиркам и подпольным, мастерским, салонам, общался с экспертами и в массовом порядке скупал картины нонконформистов и права на некоторые тексты. Неожиданно ему страшно понравилось изруганное советской критикой «Их дерево», и он заключил с Прохановым крайне выгодный контракт. Таким образом ему удалось залатать эту страшную дыру в бюджете.

На немецкий, впрочем, «Их дерево» так и не перевели, а сам этот немец, наблюдая за эволюцией Проханова в сторону «соловья Генштаба», горько сетовал, пророчески указывая ему, что это не то направление, которое приведет его к успеху у широкой читательской аудитории.

Я несколько раз пытался поговорить с Прохановым о тех 70-х, какими они выглядят в моем представлении — из фильмов вроде «Осеннего марафона», ну или хотя бы из его же «Их дерево», но он решительно отрекается от всей этой интеллигентской мути.

— Нет, я видел все стройки, я видел большие коллективы, пуски, старты ракет, военные маневры в Белоруссии, на БАМе видел, как вырывали кости заключенных. Целина — огромный полигон, степь, просторы. Но я был такой налетчик. Я не устраивался на годы в артели, я летал на это все, обожал, создавал образ, вытаскивал из месива то, что бросалось в глаза, не докучая себе изучением быта, уклада, вытаскивал образный ряд. А что там было в глубине — мне не удавалось глубоко проникать. Я очень остро ощущал себя на фоне железа, тайги, у меня происходили старинные мировоззренческие процессы — судьба, смерть, смысл жизни, тварность, род, дети. И было небезразлично, где это пережить.