Чаткальский тигр

Караджан отступил назад и хлопнул дверью. С притолоки посыпалась штукатурка. И в ушах Музаффарова долго не унимался звон. Дышать ему стало трудно, будто чьи-то твердые руки сдавили горло. Он растягивал обеими руками ворот, хватал ртом воздух и, скользя по стене спиной, стал медленно оседать. Наверное, упал бы, не выйди в этот момент Хазратов и не поддержи его. На испуганный голос Хазратова выскочили оба его спутника, подхватили Файзуллу Ахмедовича, довели до дивана, помогли прилечь. Хазратов заботливо подсунул ему под голову подушку, не переставая громко возмущаться:

— Какое бесстыдство! Вот нахал, а!.. Врывается пьяный к уважаемому человеку и ни с того ни с сего оскорбляет! До инфаркта доводит… Сколько раз я вам говорил, мой дорогой Файзулла Ахмедович, что этот человек лишь черной неблагодарностью ответит на вашу доброту. Больше не пускайте его к себе на порог, пусть дружит с себе подобными. А вы человек почтенный, благородный… Не-ет, ему это даром не пройдет. Давно следовало поговорить на партбюро о поведении Мингбаева…

Караджан намеревался сразу же устремиться в Ташкент. Но, поразмыслив, решил не ехать. Что скажет он Гулгун, встретясь с ней лицом к лицу? Разве сможет высказать те слова, которые так и вертятся сейчас на языке? Нет, не сможет. Увидит ее, услышит голос — и раскиснет, как хлеб, попавший в воду. Им лучше никогда больше не видеться. Это будет непереносимо — слышать ее признания в любви и знать, что она лжет; видеть ее улыбку, радостный блеск в глазах и знать, что все это — притворство. Караджан может не совладать с собой… Пусть не думает, что он ничего не знает, что ей удалось обвести мужа вокруг пальца.

А сейчас… Сейчас он отправится в Янгикурган. В свой родной кишлак. Пойдет напрямик через перевал, как хаживал в юности.

Над Чарваком лился свет электрических ламп. А когда Караджан вышел за окраину, его плотно обступила ночная мгла. Вдали шумел на перекатах Чирчик. Вскоре глаза привыкли к темноте, и он стал ясно различать скалы, похожие на хмурых дивов. Давно Караджан не ходил по этой тропе и все-таки узнавал знакомые повороты, спуски, подъемы. Он преодолел один перевал, потом другой. Тем временем и круглая луна выплыла из-за черных зазубрин и облила горы серебром. Увлажненные росой, будто рассыпанные в траве драгоценности, разноцветно засияли камни. Вдруг впереди промелькнуло что-то черное, бесшумно перескочило через тропу. Дух?.. Собака? Или шакал? А может, барс?.. По спине пробежали мурашки. Он пощупал голенище, за которым носил нож. К счастью, нож оказался на месте. Теперь ему даже хотелось, чтобы на него накинулся какой-нибудь хищник. Эх, отвел бы душу! Несколько мгновений он боролся с искушением кинуться вот на эти скалы, хватать их и зашвыривать в пропасть, вырывать с корнем деревья. Буйствовать, пока не выбьется из сил.

Когда он взобрался на следующую гору, вдалеке мелькнул слабый красноватый огонек. Это виднелся Янгикурган.

У въезда в кишлак находился небольшой дворик, огороженный низким каменным забором. Над воротами возвышалась балахана. Свет в маленьком оконце этой балаханы всегда гас последним. В этом доме живет молодой учитель Халмурад. В прошлом году у него умерла жена, и он остался один с пятью малышами. Уложив детишек спать, Халмурад взбирается на балахану и там допоздна готовится к урокам, проверяет тетради. А покончив с работой, снимает со стены дутар. И тогда трепетные струны стонут и плачут от прикосновений его пальцев. В эти минуты он, должно быть, вспоминает жену, которой не суждено было увидеть счастье своих детей.

И сейчас оконце балаханы было отворено и из него доносилась печальная мелодия дутара. Караджан некоторое время стоял, вслушиваясь в музыку. «Эх, дружище Халмурад, — подумал он. — Оба мы в одинаковом положении. Оба горюем, как олени, потерявшие своих подруг. Только печаль у нас разная — один потерял свою верную, другой — неверную…»

Осторожно ступая по шаткой лестнице, Караджан поднялся на балахану.

— Ия, Караджан, вы? — удивился Халмурад.

— Салам алейкум. Услышал звуки вашего дутара и не смог пройти мимо.

— Салам. Добро пожаловать. Давно вас не было видно.

— Сегодня возвратился из командировки. Решил мать проведать.

Халмурад хотел спуститься вниз и принести чаю, но Караджан остановил его:

— Не беспокойтесь. Лучше сыграйте мне «Чули ирок», нашу классическую мелодию, прошу вас. И ничего больше мне не надо.

Халмурад опять взял в руки дутар, задумался.

Издалека доносился глухой шум водопада. Где-то лениво тявкала дворняга, свиристели цикады. И вот струны под руками Халмурада запели, их звуки влились в волшебную музыку ночи.

И Караджан сразу представил себе Гулгун. То она была обворожительно игрива — подходила сзади и, закрыв ему ладонями глаза, тихонечко кусала за мочку уха; то вдруг отворачивалась от него и кому-то подмигивала. Кому же? Хайрушке! Ресницы и брови у нее, оказывается, густо накрашены, веки подмалеваны синим, а губы красные от помады. «Неужели ты так быстро изменилась — стоило мне отлучиться всего на две недели?..»