Часы, идущие назад

– Я не знаю… Мы растерялись… испугались. После того как она напала на него… Она стала такой тихой. И вела себя смирно, когда мы ее отвязали. Но сейчас… Вы послушайте, взгляните сами!

Сиделка подвела их к запертой двери узилища Аглаи. Приложила палец к губам.

Стало очень тихо в Доме у реки. И в этой тишине Елена Мрозовская внезапно услышала голоса. Два голоса – они разговаривали. И ни один из них Аглае не принадлежал. Один голос – очень низкий, сиплый. Вроде даже как старческий. Второй – более высокий, резкий. Мужские голоса. Они вели оживленную беседу. И Елена Мрозовская не понимала ни слова.

– Там никого, кроме нее, – прошептала сиделка. – Мы смотрели в глазок. Она одна. И она… что она делает, мы не знаем. Только по голосам там двое, слышите? И это не она, это кто-то другой.

В крепкой двери, словно в тюремной камере, оказывается, был просверлен глазок. Но фотографировать через него было невозможно. Да видно, и подглядывать за сестрой своей невесты Игорь Бахметьев считал ниже своего достоинства.

– Откройте, – приказал он.

Кучер Петруша встал сбоку от двери. В кулаке он сжимал кнут. Бахметьев покачал головой, и тот отложил кнут на банкетку. Но приготовился дать отпор, если что.

Елена Мрозовская быстро установила свою пресс-камеру на треноге. Она ощущала сильное головокружение. Заскрежетали замки и засовы, двери комнаты Аглаи распахнулись.

Голоса моментально смолкли.

В нос ударил тяжелый запах экскрементов.

Комната была тускло освещена. Елена Мрозовская подумала: как же это они оставляют ей свет на ночь – керосинку или свечи, не боятся пожара? А потом увидела керосиновую лампу под самым потолком, в металлической клетке для канареек. Это было такое абсурдное зрелище, что она едва не упустила самое главное, глядя на эту клетку и лампу.

Аглая Шубникова стояла прямо перед дверью. И рядом с ней кто-то был. Так в первый миг показалось Мрозовской, припавшей к своей камере на треноге. А затем через объектив она увидела рядом с Аглаей манекен.

Ее комната ведь была набита нарядами, и не все они хранились в огромном шкафу из бывшей гардеробной. Портновский манекен попал сюда оттуда же. На нем когда-то портниха-модистка подшивала парижские платья Прасковьи. Манекен из дуба сейчас был раскрашен. В свете керосиновой лампы через объектив Елена Мрозовская видела на его голове-болванке намалеванные алыми румянами глаза-дырки и алый огромный рот. В центре его в дерево с силой всадили карандаш и повесили на него жемчужный браслет. Тот самый, который Мрозовская еще утром заметила на полу среди шляпок. Манекен словно держал жемчуга во рту. Или то были белые зубы… Он хищно улыбался гостям. Его венчала парижская шляпка с цветами и вуалеткой. Из одежды – лишь кое-как зашнурованный корсет. Юбка отсутствовала.

Мрозовская вспомнила давнюю горячую сцену в зимнем саду, в стеклянной галерее, когда Игорь Бахметьев и Прасковья любили друг друга так страстно. Там ведь тоже был лишь корсет…

Аглая стояла рядом с манекеном, положив ему руку на «плечо» – спиной к ним.

– Открываю и закрываю. Это просто. Лишь надо отдать.

Голос ее звучал глухо. Но это был ее голос. Совершенно не похожий на те два, что они слышали за запертой дверью.

– Аглая, что ты делаешь? – спросил Игорь Бахметьев.

В ночи часы на фабричной башне пробили полночь. Башенные колокола… Гул накрыл собой и город, и речку, и дом на ее берегу.

Аглая медленно повернулась на звук – то ли башенных часов, то ли его голоса.

Елена Мрозовская сделала снимок: она… размалеванный манекен… браслет в его пасти… Карикатура на убитую сестру? И… ее рот. Вокруг губ все было черно от запекшейся, засохшей крови инженера Найденова, которую она не стерла и не слизала.

– Quod quaeris? [2]

– Аглая, я… я ничего не хочу. Что ты делаешь?!

– Faciam impleat [3].

Голос Бахметьева дрожал. А ее звучал уверенно. Даже нежно, призывно.

– Время живет. – Аглая повела рукой, словно указывая на звуки башенных часов, которые затихали в апрельской ночи. – Время умирает. Сейчас – время. Время – это я.

Она словно ждала, что он ответит. Но Игорь Бахметьев молчал. Тогда она улыбнулась и снова сделала быстрый смазанный жест. Вроде легонько толкнула манекен в корсете и шляпке. Вроде очень легко.

Тяжелый дубовый манекен с грохотом отлетел к противоположной стене.

Кучер Петруша ринулся вперед и заслонил собой Бахметьева и прильнувшую к камере на треноге Мрозовскую. Но Аглая снова повернулась к ним спиной, легкой походкой заскользила по комнате и уселась на диван, свернулась, как кошка, в углу, подтянув к подбородку острые колени.

Мрозовская сделала еще один снимок. Ее лицо… Взгляд, устремленный на них. Там было что-то странное, дикое.

Сиделка захлопнула дверь. Заперла ее на все замки и засовы.

– Это не припадок, – сказал Игорь Бахметьев. – Она просто… оригинальничает. Завтра утром уберите оттуда манекен. Чтобы его там не было. И браслет заберите. Это ее матери. Он дорогой.

На обратном пути они молчали в пролетке довольно долго.

– Что это было? – не выдержала наконец Елена Мрозовская. – Я все сфотографировала, но ничего не поняла.