Час возвращения

— Вижу. Затемнение не проходит. Отгоняю, а оно опять. Дерганый сделался. И руки, вот…

Он вытянул руки: пальцы дрожали.

— Да, скоро работать не сможете. Совсем!

— Подержусь еще.

— Какая стать — по частникам?

— Есть, есть стать. Тут работу в живом виде смотрят, И платят: ты — им, они — тебе. Что заработал.

— А пить-то, пить зачем?

— Теперь я это не знаю, Арсений Петрович. Не знаю, но собой овладеть нету силы.

«Вот сейчас я спрошу, каких лошадей он в лесу видел», — подумал Прохоров. Но Кошкарь не дал ему открыть рта, продолжал:

— Накатывает такое, Арсений Петрович: сам себе немил, унижен, обманут, никому не нужен. «Нет выхода», — в Московском метро надпись такую вешают. Как прочитаешь, мороз по коже. И пойдешь искать, с кем бы да что… И найдешь, и все как рукой… И размечтаешься. И думаешь: что же такое, почему никто не видит, на что я способен?.. Дали бы мне большую контору. Люблю руководить людьми.

Прохоров, сдерживая улыбку, проговорил:

— Эх вы, Санчо Панса! Зачем людей мучить? Занимайтесь своим делом. Дом-то весь как игрушка. Ум у вас сохранился рассудительный. Когда трезвый…

— Нет, сейчас я угнетен. Самое паршивое что? Когда перед работой выпить хочется. Мужик он, Илья Митрофанович, добрый. Как что сделаю для него и ежели еще понравится, покормит хорошо, не побрезгует со мной выпить и заплатит уместно. Уважительный человек! — Кошкарь вдруг загрустил, опустил глаза. — Баню я ему реставрирую. Сауну как есть сотворю. Что тут хитрого? Но вот камин не доверяет. Моей вере поджилки режет напрочь. Сомневается насчет камина. Думает, перебью врубелевские изразцы. Я нашел ему печурку на колесах — вся в изразцах. Плитки снять и камин облицевать. Не верит — побью. Наперед работы не дает ни глотка. А я не могу, чтобы не глотнуть. Вот в чем противоречие. А глотнул бы и сделал.

— Возьмите и осильте себя.

— Легко сказать. Что с нами поделаешь?

— Сказать, что бы я с вами сделал? Я загреб бы вас всех — и на остров. Строили бы завод, мастерские, жилье. Работали бы и жили своей республикой. Зачем тогда вам контора? Сами бы управляли и кормили себя. Тут уж не на кого надеяться.

— А отпуск будет? — практично спросил Кошкарь. Видно, проект Прохорова ему понравился.

— Для семейных. А вам он зачем?

— А что, я согласен, — неожиданно бодро отозвался Кошкарь. — Я понял, жизнь не оставит мне ничего. А я — человек…

— Интересно, интересно, — услышали они голос хозяина. До него дошел курьезный разговор собеседников. — Товарищ капитан, заходите. У меня тоже кое-какие мыслишки есть.

— Спасибо. Вот только закончим, — ответил Прохоров и тотчас с вопросом к Кошкарю насчет лошадей, которых тот встречал в лесу. Когда? Сколько? Кто был с ними? И, увидев, как Кошкарь смешался, растерялся даже, Прохоров вмиг подумал, что у него вот, у Кошкаря, разгадка всей конокрадской истории. Стоит только добиться, чтобы он рассказал все.

— Коней украли? И хороших? — заинтересовался хозяин, но капитан попросил дать им возможность закончить беседу. Тот извинился и ушел. А Кошкарь наморщил лоб, и взгляд его, устремленный куда-то в сад, остановился на крайней кривой яблоне, будто он увидел на ней что-то необычное. А яблоня была стара, разлаписта. Один из ее скелетных сучьев отошел далеко в сторону. Среди негустой листвы виднелась завязь, торчали засохшие веточки.

— В прошлом году. Грибы пошли, — вспоминал Кошкарь. — Но орехов еще не было, нет. Я тогда болел, а как выздоровел, так и пошел. Тошно было. А лошадей — трех — гнали мальцы. На передней каурой, да, каурой, была узда, другие не обузданы… Вот все…

Прохоров разочарованно посмотрел на Федора. В прошлом году лошадей обнаружили случайно вертолетчики уже поздней осенью, когда выпал снег. Животные были больны и крайне истощены. Их прирезали.

— А ныне, ныне?

— Грибов еще нет, что в лесу делать?

«Что же Иволгин? Забыл или наврал? Или врет Кошкарь?» — думал Прохоров, поднимаясь в дом, чтобы попрощаться с хозяином. Тот провел его по коридору с широкими витражными окнами, будто сквозь нереальный, расцвеченный попусту отрезок мира. В кабинете, отделанном дубом, стоял старый клавесин, на стене кларнет, рожок, балалайка и еще какой-то музыкальный инструмент — то ли кантеле, то ли гусли. Шкаф с нескладно-огромными книгами, наверно, ноты. А в углу настоящая звонница в виде собора Василия Блаженного. Прохоров с ходу насчитал семь колокольцев необычного, художественного литья.

Хозяин подошел к звоннице, разобрал свисающие ниточки, ударил в один колоколец, в другой и вот обозначилась мелодия, какой Прохоров никогда не слышал.

— Федор плачет, когда слушает.

— Себя оплакивает.

— А почему, Арсений Петрович? Вы задумывались хоть раз? К вам человек попадает уже с душевным тленом. Где, когда он пристал к нему, этот тлен? Почему? Кто виноват?

— Сам, распустился. Ответственность утратил. Перед собой. Перед ближними. Перед всеми! — Колокольная мелодия раздражала Прохорова, выматывала душу. Звуки падали редко, один по одному, упрямо вычерчивая след.

— Не трогает? — Хозяин значительно повернулся к нему.