Час возвращения

Бахтин готов был воспламениться: «Талый Ключ уже не такая развалина, как ты, Арсений, позволил себе нарисовать». Или: «Ага, магнит, значит, есть здоровое, а что там ржавые гвоздики…» Но сдержался, тяжело помолчал. Капитан был, конечно, прав. На людей у директора не остается времени.

— Парторг у вас подзажирел. Такой видный, справный… Как ему подступиться к простому человеку, скажем, на ферме? Да он ведро и то с платочком будет брать, не дай бог, запачкается…

— Да ты что взъежился на нас, в самом деле?

Бахтин и сам был недоволен парторгом. Но соглашаться с Прохоровым было неприятно.

На краю села Талый Ключ под старыми липами стояло неказистое, из досок строение, похожее на сундук. Это был магазин коопторга. Его так и звали «сундук». Кафе в селе не было, и выпивохи, которых дома уже не терпели, обычно кантовались у «сундука». То и дело тут возникало импровизированное кафе, и Прохорову приходилось очищать это место. Но, как ни странно, «кафе» возникало снова. В последнее время его стали строить из ящиков. Обычно ящики складывались у магазина, их брали, кому надо было где посидеть и выпить, и тогда «кафе» вырастало из них, будто игрушечное из кубиков. «Мои ящики, — говорила заведующая магазином Клава, основательная, как русская печь. — Где мне их иначе хранить, в помещении и так повернуться негде…»

Прохоров знал завсегдатаев «кафе». Но сегодня встретил тут новичка. Он был незнаком капитану и произвел впечатление рассудительного и сдержанного человека. Правда, капитан не знал, что Иван Венцов только что присел на ящики — направлялся домой, а его перехватили вот эти: Портнов по прозвищу Профессор, Звонарев по прозвищу Кошкарь и сосед Ивана, хромой инвалид Евдоким Иволгин. Иван был трезв.

— Сидеть, сидеть, ребята, — тихо, но твердо проговорил капитан, подходя к ним. Весь в ремнях, в белой каске, капитан в предвечернем бессветии казался явившимся из самого воздуха, если бы не виднелась за ним рогуля мотоцикла. — Портнов, вы куда?

А Профессор потихоньку отжимался и отжимался к липам, пока голос капитана не остановил его.

— Он у нас такой. Как вы покажетесь, в нем просыпается застарелый марафонец… — сказал Кошкарь, и крупные морщины на его лице задвигались, стараясь изобразить улыбку. Он был уже пьян, но страдающе-умные его глаза безбоязненно и открыто смотрели на капитана. Кошкарь чувствовал себя с ним независимо, не то что Профессор, все время снующий вокруг них и не знающий, как выбрать миг, чтобы исчезнуть. Обычно говорливый, полный неиссякаемых боевых воспоминаний, инвалид Иволгин пока что не сказал ни слова. Ждал, куда же повернет эта нежданно-негаданная встреча.

Прохоров присел, ящик затрещал под ним, капитан кинул сумку на импровизированный стол.

— Что, протокол снимать? — Кошкарь держал в руках инициативу.

— Не смейтесь, Звонарев…

— Ага, помните мою отцовскую?

— А как же! У всех были матери и отцы. — И вспомнил своего отца и его трагическую смерть. Первое, что отец всегда говорил вот таким, да и другим, кто, не укладывался в его представление о человеке: «Нет у вас стыда… Перед народом стыда нет!» И, чувствуя, как грудь наливается чем-то тяжелым, сказал тоном отца: — Совести у вас нет. Стыда перед народом.

Сказал и почувствовал, что надо было сказать что-то другое, какие-то другие слова найти. И Кошкарь тоже понял это, да и вспомнил, что не один раз слышал их от старшего Прохорова.

— Отец-то ваш, — сказал он, — царство ему небесное, вразумлял вот так же. Хороший был человек. Не жалел себя…

— Не трогайте его имя! — тихо, но напряженно произнес капитан. Ему надо было сразу же разогнать этих выпивох, но что-то сдержало его. Может быть, этот новый для него человек или напоминание об отце, такое неуместное в устах пьяницы. И он сказал слова, неизбежные в этот момент.

— Если вам не стыдно, Звонарев, то как народу стыдно за вас. Людям стыдно. Вы лишили совхоз работников, семейство — отца, женщину — мужа. Народ — солдата-защитника.

— А народу можно бы пожалеть меня, — сказал Кошкарь, не смущаясь. — Он ведь большой, у него есть право на жалость. Что я один виноват?

Наконец нашел время вклиниться в разговор Иволгин:

— Вот меня ранило… Слышали у Твардовского: «Я убит подо Ржевом…» Нет, не убит, я был ранен. Не поверите, как за мной медики ходили… На руках носили. Кровь давали. С ложки поили-кормили. Вот народ был.

А Кошкарь ухватился за новую мысль и повел:

— Мы больные, отреченные дети народа. Мы теперь не нужны ему… И вы недобрый к нам, Арсений Петрович, — погоревал Кошкарь. — Чуть что, опять вина на нас.

— Хватит, Звонарев. Я вас наслушался. Ваша демагогия видна, как вода под тонким льдом. В совхозе не работаете…

— Как? Я был на посевной.

— Да. Для отметки. А потом шабашка. Но хоть заключайте договоры, платите налоги! Для пенсии, придет время…

— Не доживу, Арсений Петрович. Не беспокойтесь.

— А насчет лечения? Тоже не беспокоиться?

— Зачем? Когда надоем сам себе, пойду без вашей помощи. Дорогу знаю.

Прохоров попрощался, пошел к мотоциклу. Завел, сел, тронулся, но вдруг затормозил, позвал Иволгина. Тот подошел, скрипя протезом.