Час возвращения

Служить в армии Ивану Венцову нравилось. Воспитанному в детском доме, ему не пришлось трудно перестраиваться, подчиняясь армейскому распорядку, как это было со многими другими. Суровость, открытость отношений, коллективная суть существования, подчиненность всех одной идее защиты Родины — все это было близко его душевному состоянию. К тому же в артиллерии Ивану сразу же пришлась по душе техника. Он скоро стал классным водителем тягача, доставляющего орудие на боевые позиции. Но его сиротскую одинокость ничем нельзя было прикрыть — ни службой, ни письмами одноклассников, ни даже музыкой. Иван играл на гармони в самодеятельности. Удачливый во всей видимой его жизни, он в то же время душевно был неспокоен, потому что чувствовал свое отличие от других. Никто не знал об этом, но он-то знал, и не то чтобы маялся, но все же считал, что с ним что-то не так. Это чувство до конца дней своих переживают все ранимые натуры, потерявшие в войну своих близких — они и живут и чувствуют как все, радуются и празднуют, а может, и счастливы, но где-то в глубине их сердца что-то все болит и болит.

Иван льнул к людям добрым и мудрым, старшим по возрасту. Тракторист Карпыч остался в его душе на всю жизнь. В артиллерии после войны командирами была молодежь. Только в автопарке он встретил солдата неизвестно какого года службы, с морщинистым усохшим лицом и серыми грустными глазами и потянулся к нему. Он устроил Ивана в соседний совхоз немного подрабатывать в дни увольнения в город. Откуда было ждать Ивану переводов и посылок?..

12

Навстречу машина: голубое с желтым — милиция. Бахтин узнал за рулем капитана Прохорова, начальника местного отделения. «Сам» куда-то наладился. Здешние шоферы, да и не только они, именно так звали Прохорова — «Сам»! Одни — вкладывая в слово, ставшее почти кличкой, уважение, другие — испуг, третьи — неодобрение — мол, везде сам, всем бочкам затычка.

Посигналили друг дружке, встали на обочине. В шлеме и кожаной куртке, капитан, высокий, не затянутый ремнями, сейчас казался ниже ростом и менее строгим, и только темно-синие глаза строжились под нахмуренными бровями. Присели на бровке, закурили.

— Куда это сам помчался? — спросил Бахтин, тотчас одергивая себя — опять это «сам». Но Прохоров вроде не заметил, хотя, конечно, не мог не знать о своей кличке.

— К твоим соседям. Коней там увели. Лучших коней!

— Вот напасть! А наши не выныривают? — В Талом Ключе весной потерялись с луга три лошади и как в воду.

Капитан ответил не сразу. Впалые щеки его затлели алыми пятнами, дрогнули на скулах желваки — видно, сильно досадили ему конокрады.

— Я их достану. Не уйдут! — проговорил он глухо, сквозь зубы. В голосе его Бахтин услышал угрозу и, пожалуй, затаенную месть. И бесхитростно пожалел его:

— Тяжело тебе. Извини, Арсений. Снова я о том же…

Лет пятнадцать назад у Арсения погиб отец, капитан милиции. Его убили бандиты из двухстволки. Вскоре, похоронив отца, Арсений, статный и не по летам суровый парень, пришел за советом к Бахтину. «Хочу в милицию. Вы друг и однополчанин бати, рассудите».

Перед Бахтиным встала картина тех дней. Прохоров-старший, доставленный с операции, был еще жив. Лежал накрытый милицейским плащом…

— Не надо тебе в милицию, — сказал Бахтин Арсению. — Ты мстить будешь за отца, а это не работа.

— Всех переловлю, тогда будет некому мстить. А ловить их — это законно, — сказал тогда юноша.

Случилось так, что по истечении лет Арсений стал начальником отделения милиции в удаленном от райцентра углу Энергоградского района, в большом селе Талый Ключ, где когда-то работал и погиб его отец.

— Тяжко, Спиридоныч. А что делать? Служба по долгу и сердцу, — признался Арсений. — Помню, мать отцу то же говорила, что и вы мне. А он: «Кто людей будет переделывать? Дрянными они ведь не рождаются. Это у них не от природы. А испорченных можно возродить. Ну а если не поддаются, конец один…» Добрый и строгий он был. И я пытался подражать ему. А вот иные ни того, ни другого не понимают. Доброта поощряет к нарушению законов, а строгость якобы оскорбляет достоинство, покушается на их гражданские права. Не возьмут в толк, что я добр и строг могу быть лишь в пределах закона.

Прохоров тяжело вздохнул.

— Не переловил я всех воров, Спиридоныч, как обещал…

— Арсений, не узнаю тебя! Такой упадок духа. Что случилось?

— Подумаю, сколько у нас воспитателей… У вас, например, в совхозе. Детские ясли-садик. Школа: учителя, пионерия. Комсомольская организация. Профком. Партком. Но сколько же встречается нам сырых, будто не тронутых воспитанием людей? Почему, Спиридоныч, так? Вы старый коммунист… Ну почему? Почему пьяницы облепили ваш совхоз, как ржавые гвозди магнит? Может, я не то говорю?

— Говори, говори…

— Ну, спасибо. А то я одному начальнику как-то выложил наболевшее. Он не дослушал. «Отставить, — сказал. — Твое дело грабителей ловить, хулиганов приводить в чувство, порядок обеспечивать. А пьяницы что, тебе спать не дают? Есть кому о них позаботиться».