Час Самайна

У Люды тоже две комнаты и отсутствие всяческих комп­лексов, но что-то мне не хочется вести его туда. Как ни странно, бабушка согласилась, но устроила форменный допрос: кто, откуда и почему? Яков сказал, что работал в Московской ЧК, а сейчас переведен в Петроград, и даже махнул перед ее носом каким-то мандатом. После ранения ему разрешили не­сколько дней отдохнуть, восстановиться. Говорил он очень убедительно, а страшное слово «ЧК» так подействовало на бабушку, что она стала чрезвычайно обходительной. Не знаю, кто он и что, но только он говорил неправду. Если бы он ра­ботал в ЧК, то проблем с тем, где поселиться, у него не было бы. Я оставила ему свой служебный телефон, предупредила, чтобы не пугал меня больше неожиданными визитами, и ушла, раздумывая, кто он на самом деле.

Петроград, 20 сентября 1918 года 

Наверное, я дура. Похоже, что я... — дальше следовало сло­во, старательно зачеркнутое. — Надо прекратить наши встре­чи — они ни к чему хорошему не приведут.

И вновь вклеенные листочки.

Тогда я не доверила дневнику все то, что узнала от Якова, неожиданно вторгшегося в мою жизнь. С этого времени даже в своем дневнике я не могла свободно высказаться, как, впрочем, и вся многострадальная страна. С этого момента я его писа­ла уже не для себя, а для других — тех, которые могли в любой момент бесцеремонно вторгнуться в мою жизнь, все переина­чив по своей тайной задумке или и вовсе оборвав ее. 

В тот сентябрьский вечер 1918 года мне, романтической девчонке, одной ногой еще стоявшей в прежней жизни, глубоко оскорбленной изменой близкого друга, открыл свою страшную тайну незнакомец, нашедший приют у моей бабушки. Не при­поминаю, что предшествовало этому. Помню только треск сосновых поленьев в печурке, горящую свечу на столе и себя, лежащую в постели с ним, Яковом Блюмкиным. Трудно сказать, что тогда толкнуло меня в его объятия: желание отомстить Ивану за измену и перенесенные мною унижения, а может... Впрочем, нет. Только не любовь. Да, Иван два дня как уехал со своей пулеметной командой на передовые позиции против Юде­нича. С тех пор он исчез из моей жизни. Навсегда. 

— Моя фамилия Блюмкин, — внезапно сказал Яков, когда мы отдыхали после бурного секса. Я была в противоречивых раз­думьях, верно ли поступаю. Я, конечно, понимала, что поступаю неправильно, но не всегда правильно то, что правильно. 

— Хорошо, я запомню. А моя фамилия Яблочкина, — про­стодушно ответила я.