Час Самайна

В какой раз она ругала себя за то, что написала эти письма, каждое из которых сообщало о гибели человека, и чувствовала себя соучастницей всего этого кошмара, потому что не могла его предотвратить. Если бы письма не были написаны, то можно было бы уговорить себя, что это лишь кошмарные сно­видения, не имеющие права на жизнь.

— 36 —

Хроника Плачущей Луны 3 декабря 1926 года

Галя посмотрела на аккуратно разложенные папки с рукопи­сями, письмами, записками — все, относящееся к жизни и дея­тельности Сергея Есенина, что у нее было. Все приведено в порядок. Некоторые записи ей не нравились, особенно та, где он сообщал, что как женщина она ему не нравится. Скрепя сердце, но оставила ей «жизнь» — надо быть принципи­альной во всем, до последнего, какой старалась быть всегда. Сверху лежал ее личный дневник, вместилище ее чувств, мыс­лей, переживаний, в котором она была предельно откровенна с собой, единственным читателем. Теперь его коснутся чужие руки, прочтут чужие глаза. Вот только поймут ли ее?..

Открыла дневник, прочитала последнюю запись, датиру­емую 25 июля:

«Вот уже мне наплевать. И ничего не надо, даже писать хочется, но не очень. Мне кажется, месяца нет, даже недели, так и пройдет, пройдет даже жалость.

Уходи и ты. Довольно.
Ты терпел, несчастный друг.
От его тоски невольной,
От его невольных мук.
То, что было, миновалось.
Ваш удел на всех похож
Сердце и правда порывались,
Но его сломила ложь.

Лучше смерть, нежели горестная жизнь или постоянно про­должающаяся болезнь. Ясно? Понятно? «Очень даже просто!» Значит? Ау, Уа! Полгода во всех состояниях — думаете, и все тот же вывод? Ну так... гоп, как говорится, а санатория — «его ж ерунда». Ну отсрочила на месяц, на полтора, а читали, что лучше смерть, нежели. Ну, так вот, вот...

Сергей, я тебя не люблю, но жаль «То до поры, до време­ни...»

Подумала, потом аккуратным почерком в конце добавила: «писала пьяная».

Да, так было тогда, в тот далекий день, а сегодня она трезвая, смертельно трезвая! Закрыла дневник и положила сверху на письма.

«Но что-то не так. Не должно быть так... Напоследок хо­чется совсем другого, а не просто прочитать пьяные строки, свои сумрачные мысли», — решила она, протянула руку к стоп­ке бумаг и наобум вынула письмо. Прочла первые попавшие­ся строки:

«Так живу скучно, только работаю. Иногда выпиваем, но не всегда. Я очень сейчас занят. Работаю вовсю, как будто то­роплюсь, чтоб поспеть. Рад очень, что вам понравилось в селе. Ведь оно теперь не такое. Ужас как непохожее.

Целую вас и люблю. С. Есенин»

Галя зажмурилась, затем открыла глаза.

«Так лучше. Словно письмо мертвеца к другому мертвецу, пока еще живому, — подумала она. — Можно представить, что есть другой мир, немного похожий на наш, может, только более унылый, и Сережа, жалуясь на скуку, работает там, пишет стихи и... ждет меня. Ведь он меня любит — об этом го­ворят его слова в конце письма».

Аккуратно положила письмо на место. Посмотрела на наган, лежащий на столе.

«Все так просто. Взять его в руку, приставить к виску... Нет, некрасивая буду лежать в гробу, лучше в сердце. Удар свин­ца — и в небытие...»

Представила, как от выстрела кровь зальет бумаги, которые так бережно собирала, и это ей не понравилось. Встала, на­бросила пальто, взяла извозчика и поехала на Ваганьковское кладбище.

Стояла чудная зимняя погода с легким морозом, окрасив­шим Галины щеки слабым румянцем. Народу на улицах было много, детвора тащила санки, собираясь на ближайшую горку. Дышалось легко, но на сердце у Гали было неспокой­но: она никогда не меняла принятого решения, так будет и в этот раз.

«Можно повременить, выждать, пока исполнится год со дня смерти Сережи, но тогда здесь будет людно и могут помешать, — подумала она, проходя сквозь кованые ворота и кивнув сто­рожу, выглянувшему из будочки. — А хуже всего томиться этой мыслью, словно приговоренный к смерти. Я тоже не же­лезная, могу дрогнуть — и тогда всю оставшуюся жизнь буду презирать себя за малодушие».

Недавно выпавший снег накрыл кладбище белым ковром, и ей пришлось протаптывать тропинку к могиле. Ноги про­мокли.

«И мне их уже никогда не высушить», — подумала она, оста­навливаясь возле могилы. Достала заранее заготовленную записку и еще раз прочитала: «Самоубилась здесь, хотя и знаю, что после этого ещё больше собак будут вешать на Есенина. Но и ему, и мне это будет всё равно. В этой могиле для меня всё самое дорогое, поэтому напоследок наплевать на Сосновского[21]и общественное мнение, которое у Сосновского на поводу».

Достала папиросу, закурила. Никогда табачный дым не был так приятен, как сейчас. Хотелось курить папиросу за папиросой, но она сочла это малодушием и после второй перешла к исполнению намеченного. Достала наган... Но вдруг у нее возникла одна мысль, и она, сунув его в карман, написала на коробке из-под папирос: